|
ПОВЕСТЬ О ТОМ КАК ПОССОРИЛСЯ
ИВАН ИВАНОВИЧ С ИВАНОМ НИКИФОРОВИЧЕМ
Главы:
1,
2,
3,
4,
5,
6,
7
Глава 7
И ПОСЛЕДНЯЯ
- А! здравствуйте. На что вы собак дразните? - сказал Иван Никифорович,
увидевши Антона Прокофьевича, потому что с Антоном Прокофьевичем никто
иначе не говорил, как шутя.
- Чтоб они передохли все! Кто их дразнит? - отвечал Антон Прокофьевич.
- Вы врете.
- Ей-богу, нет! Просил вас Петр Федорович на обед.
- Гм!
- Ей-богу! так убедительно просил, что выразить не можно. Что это,
говорит, Иван Никифорович чуждается меня, как неприятеля. Никогда не
зайдет поговорить либо посидеть.
Иван Никифорович погладил свой подбородок.
- Если, говорит, Иван Никифорович и теперь не придет, то я не знаю, что
подумать: верно, он имеет на меня какой умысел! Сделайте милость, Антон
Прокофьевич, говорите Ивана Никифоровича! Что ж, Иван Никифорович?
пойдем! там собралась теперь отличная компания!
Иван Никифорович начал рассматривать петуха, который, стоя на крыльце,
изо всей мочи драл горло.
- Если бы вы знали, Иван Никифорович, - продолжал усердный депутат,
какой осетрины, какой свежей икры прислали Петру Федоровичу!
При этом Иван Никифорович поворотил свою голову и начал внимательно
прислушиваться.
Это ободрило депутата.
- Пойдемте скорее, там и Фома Григорьевич! Что ж вы? - прибавил он,
видя, что Иван Никифорович лежал все в одинаковом положении. - Что ж?
идем или нейдем?
- Не хочу.
Это "не хочу" поразило Антона Прокофьевича. Он уже думал, что
убедительное представление его совершенно склонило этого, впрочем,
достойного человека, но вместо того услышал решительное "не хочу".
- Отчего же не хотите вы? - спросил он почти с досадою, которая
показывалась у него чрезвычайно редко, даже тогда, когда клали ему на
голову зажженную бумагу, чем особенно любили себя тешить судья и
городничий.
Иван Никифорович понюхал табаку.
- Воля ваша, Иван Никифорович, я не знаю, что вас удерживает.
- Чего я пойду? - проговорил наконец Иван Никифорович, - там будет
разбойник! - Так он называл обыкновенно Ивана Ивановича.
Боже праведный! А давно ли...
- Ей-богу, не будет! вот как бог свят, что не будет! Чтоб меня на самом
этом месте громом убило! - отвечал Антон Прокофьевич, который готов был
божиться десять раз на один час. - Пойдемте же, Иван Никифорович!
- Да вы врете, Антон Прокофьевич, он там?
- Ей-богу, ей-богу, нет! Чтобы я не сошел с этого места, если он там! Да
и сами посудите, с какой стати мне лгать? Чтоб мне руки и ноги
отсохли!.. Что, и теперь не верите? Чтоб я околел тут же перед вами!
чтоб ни отцу, ни матери моей, ни мне не видать царствия небесного! Еще
не верите?
Иван Никифорович этими уверениями совершенно успокоился и велел своему
камердинеру в безграничном сюртуке принесть шаровары и нанковый казакин.
Я полагаю, что описывать, каким образом Иван Никифорович надевал
шаровары, как ему намотали галстук и, наконец, надели казакин, который
под левым рукавом лопнул, совершенно излишне. Довольно, что он во все
это время сохранял приличное спокойствие и не отвечал ни слова на
предложения Антона Прокофьевича - что-нибудь променять на его турецкий
кисет.
Между тем собрание с нетерпением ожидало решительной минуты, когда
явится Иван Никифорович и исполнится наконец всеобщее желание, чтобы сии
достойные люди примирились между собою; многие были почти уверены, что
не придет Иван Никифорович. Городничий даже бился об заклад с кривым
Иваном Ивановичем, что не придет, но разошелся только потому, что кривой
Иван Иванович требовал, чтобы тот поставил в заклад подстреленную свою
ногу, а он кривое око, - чем городничий очень обиделся, а компания
потихоньку смеялась. Никто еще не садился за стол, хотя давно уже был
второй час - время, в которое в Миргороде, даже в парадных случаях,
давно уже обедают.
Едва только Антон Прокофьевич появился в дверях, как в то же мгновение
был обступлен всеми. Антон Прокофьевич на все вопросы закричал одним
решительным словом: "Не будет". Едва только он это произнес, и уже град
выговоров, браней, а может быть, и щелчков, готовился посыпаться на его
голову за неудачу посольства, как вдруг дверь отворилась и - вошел Иван
Никифорович.
Если бы показался сам сатана или мертвец, то они бы не произвели такого
изумления на все общество, в какое повергнул его неожиданный приход
Ивана Никифоровича. А Антон Прокофьевич только заливался, ухватившись за
бока, от радости, что так подшутил над всею компаниею.
Как бы то ни было, только это было почти невероятно для всех, чтобы Иван
Никифорович в такое короткое время мог одеться, как прилично дворянину.
Ивана Ивановича в это время не было; он зачем-то вышел. Очнувшись от
изумления, вся публика приняла участие в здоровье Ивана Никифоровича и
изъявила удовольствие, что он раздался в толщину. Иван Никифорович
целовался со всяким и говорил: "Очень одолжен".
Между тем запах борща понесся чрез комнату и пощекотал приятно ноздри
проголодавшимся гостям. Все повалили в столовую. Вереница дам,
говорливых и молчаливых, тощих и толстых, потянулась вперед, и длинный
стол зарябел всеми цветами. Не стану описывать кушаньев, какие были за
столом! Ничего не упомяну ни о мнишках в сметане, ни об утрибке, которую
подавали к борщу, ни об индейке с сливами и изюмом, ни о том кушанье,
которое очень походило видом на сапоги, намоченные в квасе, ни о том
соусе, который есть лебединая песнь старинного повара, - о том соусе,
который подавался обхваченный весь винным пламенем, что очень забавляло
и вместе пугало дам. Не стану говорить об этих кушаньях потому, что мне
гораздо более нравится есть их, нежели распространяться об них в
разговорах.
Ивану Ивановичу очень понравилась рыба, приготовленная с хреном. Он
особенно занялся этим полезным и питательным упражнением. Выбирая самые
тонкие рыбьи косточки, он клал их на тарелку и как-то нечаянно взглянул
насупротив: творец небесный, как это было странно! Против него сидел
Иван Никифорович!
В одно и то же самое время взглянул и Иван Никифорович!.. Нет!.. не
могу!.. Дайте мне другое перо! Перо мое вяло, мертво, с тонким расщепом
для этой картины! Лица их с отразившимся изумлением сделались как бы
окаменелыми. Каждый из них увидел лицо давно знакомое, к которому,
казалось бы, невольно готов подойти, как к приятелю неожиданному, и
поднесть рожок с словом: "одолжайтесь", или: "смею ли просить об
одолжении"; но вместе с этим то же самое лицо было страшно, как
нехорошее предзнаменование! Пот катился градом у Ивана Ивановича и у
Ивана Никифоровича.
Присутствующие, все, сколько их ни было за столом, онемели от внимания и
не отрывали глаз от некогда бывших друзей. Дамы, которые до того времени
были заняты довольно интересным разговором, о том, каким о разом
делаются каплуны, вдруг прервали разговор. Все стихло! Это была картина,
достойная кисти великого художника!
Наконец Иван Иванович вынул носовой платок и начал сморкаться; а Иван
Никифорович осмотрелся вокруг и остановил глаза на растворенной двери.
Городничий тотчас заметил это движение и велел затворить дверь покрепче.
Тогда каждый из друзей начал кушать и уже ни разу не взглянули друг на
друга.
Как только кончился обед, оба прежние приятели схватились с мест и
начали искать шапок, чтобы улизнуть. Тогда городничий мигнул, и Иван
Иванович, - не тот Иван Иванович, а другой, что с кривым глазом, - стал
за спиною Ивана Никифоровича, а городничий зашел за спину Ивана
Ивановича, и оба начали подталкивать их сзади, чтобы спихнуть их вместе
и не выпускать до тех пор, пока не подадут рук. Иван Иванович, что с
кривым глазом, натолкнул Ивана Никифоровича, хотя и несколько косо,
однако ж довольно еще удачно и в то место, где стоял Иван Иванович; но
городничий сделал дирекцию слишком в сторону, потому что он никак не мог
управиться с своевольною пехотою, не слушавшею на тот раз никакой
команды и, как назло, закидывавшею чрезвычайно далеко и совершенно в
противную сторону (что, может, происходило оттого, что за столом было
чрезвычайно много разных наливок), так что Иван Иванович упал на даму в
красном платье, которая из любопытства просунулась в самую средину.
Такое предзнаменование не предвещало ничего доброго. Однако ж судья,
чтоб поправить это дело, занял место городничего и, потянувши носом с
верхней губы весь табак, отпихнул Ивана Ивановича в другую сторону. В
Миргороде это обыкновенный способ примирения. Он несколько похож на игру
в мячик. Как только судья пихнул Ивана Ивановича, Иван Иванович с кривым
глазом уперся всею силою и пихнул Ивана Никифоровича, с которого пот
валился, как дождевая вода с крыши. Несмотря на то что оба приятеля
весьма упирались, однако ж таки были столкнуты, потому что обе
действовавшие стороны получили значительное подкрепление со стороны
других гостей.
Тогда обступили их со всех сторон тесно и не выпускали до тех пор, пока
они не решились подать друг другу руки.
- Бог с вами, Иван Никифорович и Иван Иванович! Скажите по совести, за
что вы поссорились? не по пустякам ли? Не совестно ли вам перед людьми и
перед богом!
- Я не знаю, - сказал Иван Никифорович, пыхтя от усталости (заметно
было, что он был весьма не прочь от примирения), - я не знаю, что я
такое сделал Ивану Ивановичу; за что же он порубил мой хлев и замышлял
погубить меня?
- Не повинен ни в каком злом умысле, - говорил Иван Иванович, не обращая
глаз на Ивана Никифоровича. - Клянусь и пред богом и пред вами,
почтенное дворянство, я ничего не сделал моему врагу. За что же он меня
поносит и наносит вред моему чину и званию?
- Какой же я вам, Иван Иванович, нанес вред? - сказал Иван Никифорович.
Еще одна минута объяснения - и давнишняя вражда готова была погаснуть.
Уже Иван Никифорович полез в карман, чтобы достать рожок и сказать:
"Одолжайтесь".
- Разве это не вред, - отвечал Иван Иванович, не подымая глаз, - когда
вы, милостивый государь, оскорбили мой чин и фамилию таким словом,
которое неприлично здесь сказать?
- Позвольте вам сказать по-дружески, Иван Иванович! (при этом Иван
Никифорович дотронулся пальцем до пуговицы Ивана Ивановича, что означало
совершенное его расположение), - вы обиделись за черт знает что такое:
за то, что я вас назвал гусаком...
Иван Никифорович спохватился, что сделал неосторожность, произнесши это
слово; но уже было поздно: слово было произнесено.
Все пошло к черту!
Когда при произнесении этого слова без свидетелей Иван Иванович вышел из
себя и пришел в такой гнев, в каком не дай бог видывать человека, что ж
теперь, посудите, любезные читатели, что теперь, когда это убийственное
слово произнесено было в собрании, в котором находилось множество дам,
перед которыми Иван Иванович любил быть особенно приличным? Поступи Иван
Никифорович не таким образом, скажи он птица, а не гусак, еще бы можно
было поправить.
Но - все кончено!
Он бросил на Ивана Никифоровича взгляд - и какой взгляд! Если бы этому
взгляду придана была власть исполнительная, то он обратил бы в прах
Ивана Никиноровича. Гости поняли этот взгляд и поспешили сами разлучить
их. И этот человек, образец кротости, который ни одну нищую не
пропускал, чтоб не расспросить ее, выбежал в ужасном бешенстве. Такие
сильные бури производят страсти!
Целый месяц ничего не было слышно об Иване Ивановиче.
Он заперся в своем доме. Заветный сундук был отперт, из сундука были
вынуты - что же? карбованцы! старые, дедовские карбованцы! И эти
карбованцы перешли в запачканные руки чернильных дельцов. Дело было
перенесено в палату. И когда получил Иван Иванович радостное известие,
что завтра решится оно, тогда только выглянул на свет и решился выйти из
дому. Увы! с того времени палата извещала ежедневно, что дело кончится
завтра, в продолжение десяти лет!
* * *
Назад тому лет пять я проезжал чрез город Миргород.
Я ехал в дурное время. Тогда стояла осень с своею грустно-сырою погодою,
грязью и туманом. Какая-то ненатуральная зелень - творение скучных,
беспрерывных дождей - покрывала жидкою сетью поля и нивы, к которым она
так пристала, как шалости старику, розы - старухе. На меня тогда сильное
влияние производила погода: я скучал, когда она была скучна. Но,
несмотря на то, когда я стал подъезжать к Миргороду, то почувствовал,
что у меня сердце бьется сильно. Боже, сколько воспоминаний! Я
двенадцать лет не видал Миргорода. Здесь жили тогда в трогательной
дружбе два единственные человека, два единственные друга. А сколько
вымерло знаменитых людей! Судья Демьян Демьянович уже тогда был
покойником; Иван Иванович, что с кривым глазом, тоже приказал долго
жить. Я въехал в главную улицу; везде стояли шесты с привязанным вверху
пуком соломы: производилась какая-то новая планировка! Несколько изб
было снесено. Остатки заборов и плетней торчали уныло.
День был тогда праздничный; я приказал рогоженную кибитку свою
остановить перед церковью и вошел так тихо, что никто не обратился.
Правда, и некому было. Церковь была пуста. Народу почти никого. Видно
было, что и самые богомольные побоялись грязи. Свечи при пасмурном,
лучше сказать - больном дне, как-то были странно неприятны; темные
притворы были печальны; продолговатые окна с круглыми стеклами
обливались дождливыми слезами. Я отошел в притвор и оборотился к одному
почтенному старику с поседевшими волосами:
- Позвольте узнать, жив ли Иван Никифорович?
В это время лампада вспыхнула живее пред иконою, и свет прямо ударился в
лицо моего соседа. Как же я удивился, когда, рассматривая, увидел черты
знакомые! Это был сам Иван Никифорович! Но как изменился!
- Здоровы ли вы, Иван Никифорович? Как же вы постарели!
- Да, постарел. Я сегодня из Полтавы, - отвечал Иван Никифорович.
- Что вы говорите! вы ездили в Полтаву в такую дурную погоду.
- Что ж делать! тяжба...
При этом я невольно вздохнул. Иван Никифорович заметил этот вздох и
сказал:
- Не беспокойтесь, я имею верное известие, что дело решится на следующей
неделе, и в мою пользу.
Я пожал плечами и пошел узнать что-нибудь об Иване Ивановиче.
- Иван Иванович здесь, - сказал мне кто-то, - он на крылосе.
Я увидел тогда тощую фигуру. Это ли Иван Иванович? Лицо было покрыто
морщинами, волосы были совершенно белые; но бекеша была все та же. После
первых приветствий Иван Иванович, обратившись ко мне с веселою улыбкою,
которая так всегда шла к его воронкообразному лицу, сказал:
- Уведомить ли вас о приятной новости?
- О какой новости? - спросил я.
- Завтра непременно решится мое дело. Палата сказала наверное.
Я вздохнул еще глубже и поскорее поспешил проститься, потому что я ехал
по весьма важному делу, и сел в кибитку. Тощие лошади, известные в
Миргороде под именем курьерских, потянулись, производя копытами своими,
погружавшимися в серую массу грязи, неприятный для слуха звук. Дождь лил
ливмя на жида, сидевшего на козлах и накрывшегося рогожкою. Сырость меня
проняла насквозь. Печальная застава с будкою, в которой инвалид чинил
серые доспехи свои, медленно пронеслась мимо. Опять то же поле, местами
изрытое, черное, местами зеленеющее, мокрые галки и вороны, однообразный
дождь, слезливое без просвету небо. - Скучно на этом свете, господа!
* * *
1 Бедная. (Прим. Н.В.Гоголя.)
2 То есть утки. (Прим. Н.В.Гоголя.)
3 То есть гусь-самец. (Прим. Н.В.Гоголя.)
Впервые напечатана в алманахе Смирдина "Новоселье" (часть 2-я, 1834), с
подзаголовком "Одна из неизданных былей пасичника Рудого Панька". С
незначительными стилистическими исправлениями, - в сборнике "Миргород",
1835. При помещении в собрание сочинений (1842 г.) автор добавил одну
фразу в конец первой главы. Примечания:
смушки - мерлушки, шкурки ягненка.
очерет - тростник.
запаска - кусок домотканой шерсти, которую носили вместо юбки.
казимир - вид полушерстяной ткани.
канупер - многолетняя трава с сильным запахом.
саж - хлев, в котором откармливают свиней.
штаметовая бекеша - бекеша из плотной шерстяной ткани.
поветовый - уездный.
плахта - ткань, расшитая узором; юбка из такой ткани.
зерцало - треугольная призма, на которой наклеивались указы Петра I.
подсудок - чиновник земского уездного суда.
бобон - опухоль.
позов - иск.
барбарами шмаровать - бить плетьми.
утрибка - кушанье из потрохов.
в начало |