|
Поэма
ГЛАВА ПЯТАЯ
Герой наш трухнул, однако ж, порядком. Хотя бричка мчалась во всю
пропащую и деревня Ноздрева давно унеслась из вида, закрывшись полями,
отлогостями и пригорками, но он все еще поглядывал назад со страхом, как
бы ожидая, что вот-вот налетит погоня. Дыхание его переводилось с
трудом, и когда он попробовал приложить руку к сердцу, то почувствовал,
что оно билось, как перепелка в клетке. "Эк какую баню задал! смотри ты
какой!" Тут много было посулено Ноздреву всяких нелегких и сильных
желаний; попались даже и нехорошие слова. Что ж делать? Русский человек,
да еще и в сердцах. К тому ж дело было совсем нешуточное. "Что ни
говори, - сказал он сам в себе, - а не подоспей капитан-исправник, мне
бы, может быть, не далось бы более и на свет божий взглянуть! Пропал бы,
как волдырь на воде, без всякого следа, не оставивши потомков, не
доставив будущим детям ни состояния, ни честного имени!" Герой наш очень
заботился о своих потомках.
"Экой скверный барин! - думал про себя Селифан. - Я еще не видал такого
барина. То есть плюнуть бы ему за это! Ты лучше человеку не дай есть, а
коня ты должен кормить, потому что конь любит овес. Это его
продовольство: что, примером, нам кошт, то для него овес, он его
продовольство".
Кони тоже, казалось, думали невыгодно об Ноздреве: не только гнедой и
Заседатель, но и сам чубарый был не в духе. Хотя ему на часть и
доставался всегда овес потуже и Селифан не иначе всыпал ему в корыто,
как сказавши прежде: "Эх ты, подлец!" - но, однако ж, это все-таки был
овес, а не простое сено, он жевал его с удовольствием и часто засовывал
длинную морду свою в корытца к товарищам поотведать, какое у них было
продовольствие, особливо когда Селифана не было в конюшне, но теперь
одно сено... нехорошо; все были недовольны.
Но скоро все недовольные были прерваны среди излияний своих внезапным и
совсем неожиданным образом. Все, не исключая и самого кучера, опомнились
и очнулись только тогда, когда на них наскакала коляска с шестериком
коней и почти над головами их раздалися крик сидевших в коляске дам,
брань и угрозы чужого кучера: "Ах ты мошенник эдакой; ведь я тебе кричал
в голос: сворачивай, ворона, направо! Пьян ты, что ли?" Селифан
почувствовал свою оплошность, но так как русский человек не любит
сознаться перед другим, что он виноват, то тут же вымолвил он,
приосанясь: "А ты что так расскакался? глаза-то свои в кабаке заложил,
что ли?" Вслед за сим он принялся отсаживать назад бричку, чтобы
высвободиться таким образом из чужой упряжи, но не тут-то было, все
перепуталось. Чубарый с любопытством обнюхивал новых своих приятелей,
которые очутились по обеим сторонам его. Между тем сидевшие в коляске
дамы глядели на все это с выражением страха в лицах. Одна была старуха,
другая молоденькая, шестнадцатилетняя, с золотистыми волосами весьма
ловко и мило приглаженными на небольшой головке. Хорошенький овал лица
ее круглился, как свеженькое яичко, и, подобно ему, белел какою-то
прозрачною белизною, когда свежее, только что снесенное, оно держится
против света в смуглых руках испытующей его ключницы и пропускает сквозь
себя лучи сияющего солнца; ее тоненькие ушки также сквозили, рдея
проникавшим их теплым светом. При этом испуг в открытых, остановившихся
устах, на глазах слезы - все это в ней было так мило, что герой наш
глядел на нее несколько минут, не обращая никакого внимания на
происшедшую кутерьму между лошадьми и кучерами. "Отсаживай, что ли,
нижегородская ворона!" - кричал чужой кучер. Селифан потянул поводья
назад, чужой кучер сделал то же, лошади несколько попятились назад и
потом опять сшиблись, переступивши постромки. При этом обстоятельстве
чубарому коню так понравилось новое знакомство, что он никак не хотел
выходить из колеи, в которую попал непредвиденными судьбами, и,
положивши свою морду на шею своего нового приятеля, казалось, что-то
нашептывал ему в самое ухо, вероятно, чепуху страшную, потому что
приезжий беспрестанно встряхивал ушами.
На такую сумятицу успели, однако ж, собраться мужики из деревни, которая
была, к счастию, неподалеку. Так как подобное зрелище для мужика сущая
благодать, все равно что для немца газеты или клуб, то скоро около
экипажа накопилась их бездна, и в деревне остались только старые бабы да
малые ребята. Постромки отвязали; несколько тычков чубарому коню в морду
заставали его попятиться; словом, их разрознили и развели. Но досада ли,
которую почувствовали приезжие кони за то, что разлучили их с
приятелями, или просто дурь, только, сколько ни хлестал их кучер, они не
двигались и стояли как вкопанные. Участие мужиков возросло до
невероятной степени Каждый наперерыв совался с советом: "Ступай,
Андрюшка, проведи-ка ты пристяжного, что с правой стороны, а дядя Митяй
пусть сядет верхом на коренного! Садись, дядя Митяй!" Сухощавый и
длинный дядя Митяй с рыжей бородой взобрался на коренного коня и
сделался похожим на деревенскую колокольню, или, лучше, на крючок,
которым достают воду в колодцах. Кучер ударил по лошадям, но не тут-то
было, ничего не пособил дядя Митяй. "Стой, стой! - кричали мужики. -
Садись-ка ты, дядя Митяй, на пристяжную, а на коренную пусть сядет дядя
Миняй!" Дядя Миняй, широкоплечий мужик с черною, как уголь, бородою и
брюхом, похожим на тот исполинский самовар, в котором варится сбитень
для всего прозябнувшего рынка, с охотою сел на коренного, который чуть
не пригнулся под ним до земли. "Теперь дело пойдет! - кричали мужики. -
Накаливай, накаливай его! пришпандорь кнутом вон того, того, солового,
что он горячится, как корамора!"(2) Но, увидевши, что дело не шло и не
помогло никакое накаливанье, дядя Митяй и дядя Миняй сели оба на
коренного, а на пристяжного посадили Андрюшку. Наконец, кучер, потерявши
терпение, прогнал и дядю Митяя и дядю Митяя, и хорошо сделал, потому что
от лошадей пошел такой пар, как будто бы они отхватали не переводя духа
станцию. Он дал им минуту отдохнуть, после чего они пошли сами собою. Во
все продолжение этой проделки Чичиков глядел очень внимательно на
молоденькую незнакомку. Он пытался несколько раз с нею заговорить, но
как-то не пришлось так. А между тем дамы уехали, хорошенькая головка с
тоненькими чертами лица и тоненьким станом скрылась, как что-то похожее
на виденье, и опять осталась дорога, бричка, тройка знакомых читателю
лошадей, Селифан, Чичиков, гладь и пустота окрестных полей. Везде, где
бы ни было в жизни, среди ли черствых, шероховато-бедных и
неопрятно-плесневеющих низменных рядов ее, или среди однообразно-хладных
и скучно-опрятных сословий высших, везде хоть раз встретится на пути
человеку явленье, не похожее на все то, что случалось ему видеть дотоле,
которое хоть раз пробудит в нем чувство, не похожее на те, которые
суждено ему чувствовать всю жизнь. Везде поперек каким бы ни было
печалям, из которых плетется жизнь наша, весело промчится блистающая
радость, как иногда блестящий экипаж с золотой упряжью, картинными
конями и сверкающим блеском стекол вдруг неожиданно пронесется мимо
какой-нибудь заглохнувшей бедной деревушки, не видавшей ничего, кроме
сельской телеги, и долго мужики стоят, зевая, с открытыми ртами, не
надевая шапок, хотя давно уже унесся и пропал из виду дивный экипаж. Так
и блондинка тоже вдруг совершенно неожиданным образом показалась в нашей
повести и так же скрылась. Попадись на ту пору вместо Чичикова
какой-нибудь двадцатилетний юноша, гусар ли он, студент ли он, или
просто только что начавший жизненное поприще, - и боже! чего бы не
проснулось, не зашевелилось, не заговорило в нем! Долго бы стоял он
бесчувственно на одном месте, вперивши бессмысленно очи в даль, позабыв
и дорогу, и все ожидающие впереди выговоры, и распеканья за промедление,
позабыв и себя, и службу, и мир, и все, что ни есть в мире. ----
(2) К о р а м о р а - большой, длинный, вялый комар; иногда залетает в
комнату и торчит где-нибудь одиночкой на стене. К нему спокойно можно
подойти и ухватить его за ногу, в ответ на что он только топырится или
горячится, как говорит народ. (Прим. Н.В.Гоголя.)
Но герой наш уже был средних лет и осмотрительно-охлажденного характера.
Он тоже задумался и думал, но положительнее, не так безотчетны и даже
отчасти очень основательны были его мысли. "Славная бабешка! - сказал
он, открывши табакерку и понюхавши табаку. - Но ведь что, главное, в ней
хорошо? Хорошо то, что она сейчас только, как видно, выпущена из
какого-нибудь пансиона или института, что в ней, как говорится, нет еще
ничего бабьего, то есть именно того, что у них есть самого неприятного.
Она теперь как дитя, все в ней просто, она скажет, что ей вздумается,
засмеется, где захочет засмеяться. Из нее все можно сделать, она может
быть чудо, а может выйти и дрянь, и выдет дрянь! Вот пусть-на только за
нее примутся теперь маменьки и тетушки. В один год так ее наполнят
всяким бабьем, что сам родной отец не узнает. Откуда возьмется и
надутость, и чопорность, станет ворочаться по вытверженным наставлениям,
станет ломать голову и придумывать, с кем, и как, и сколько нужно
говорить, как на кого смотреть, всякую минуту будет бояться, чтобы не
сказать больше, чем нужно, запутается наконец сама, и кончится тем, что
станет наконец врать всю жизнь, и выдет просто черт знает что!" Здесь он
несколько времени помолчал и потом прибавил: "А любопытно бы знать, чьих
она? что, как ее отец? богатый ли помещик почтенного нрава, или просто
благомыслящий человек с капиталом, приобретенным на службе? Ведь если,
положим, этой девушке да придать тысячонок двести приданого, из нее бы
мог выйти очень, очень лакомый кусочек. Это бы могло составить, так
сказать, счастье порядочного человека". Двести тысячонок так
привлекательно стали рисоваться в голове его, что он внутренно начал
досадовать на самого себя, зачем в продолжение хлопотни около экипажей
не разведал от форейтора или кучера, кто такие были проезжающие. Скоро,
однако ж, показавшаяся деревня Собакевича рассеяла его мысли и заставила
их обратиться к своему постоянному предмету.
Деревня показалась ему довольно велика; два леса, березовый и сосновый,
как два крыла, одно темнее, другое светлее, были у ней справа и слева;
посреди виднелся деревянный дом с мезонином, красной крышей и темными
или, лучше, дикими стенами, - дом вроде тех, как у нас строят для
военных поселений и немецких колонистов. Было заметно, что при постройке
его зодчий беспрестанно боролся со вкусом хозяина. Зодчий был педант и
хотел симметрии, хозяин - удобства и, как видно, вследствие того
заколотил на одной стороне все отвечающие окна и провертел на место их
одно маленькое, вероятно понадобившееся для темного чулана. Фронтон тоже
никак не пришелся посреди дома, как ни бился архитектор, потому что
хозяин приказал одну колонну сбоку выкинуть, и оттого очутилось не
четыре колонны, как было назначено, а только три. Двор окружен был
крепкою и непомерно толстою деревянною решеткой. Помещик, казалось,
хлопотал много о прочности. На конюшни, сараи и кухни были употреблены
полновесные и толстые бревна, определенные на вековое стояние.
Деревенские избы мужиков тож срублены были на диво: не было кирчёных
стен, резных узоров и прочих затей, но все было пригнано плотно и как
следует. Даже колодец был обделан в такой крепкий дуб, какой идет только
на мельницы да на корабли. Словом, все, на что ни глядел он, было
упористо, без пошатки, в каком-то крепком и неуклюжем порядке. Подъезжая
к крыльцу, заметил он выглянувшие из окна почти в одно время два лица:
женское, в венце, узкое, длинное, как огурец, и мужское, круглое,
широкое, как молдаванские тыквы, называемые горлянками, изо которых
делают на Руси балалайки, двухструнные легкие балалайки, красу и потеху
ухватливого двадцатилетнего парня, мигача и щеголя, и подмигивающего и
посвистывающего на белогрудых и белошейных девиц, собравшихся послушать
его тихострунного треньканья. Выглянувши, оба лица в ту же минуту
спрятались. На крыльцо вышел лакей в серой куртке с голубым стоячим
воротником и ввел Чичикова в сени, куда вышел уже сам хозяин. Увидев
гостя, он сказал отрывисто: "Прошу" - и повел его во внутренние жилья.
Когда Чичиков взглянул искоса на Собакевича, он ему на этот раз
показался весьма похожим на средней величины медведя. Для довершение
сходства фрак на нем был совершенно медвежьего цвета, рукава длинны,
панталоны длинны, ступнями ступал он и вкривь и вкось и наступал
беспрестанно на чужие ноги. Цвет лица имел каленый, горячий, какой
бывает на медном пятаке. Известно, что есть много на свете таких лиц,
над отделкою которых натура недолго мудрила, не употребляла никаких
мелких инструментов, как-то: напильников, буравчиков и прочего, но
просто рубила со своего плеча: хватила топором раз - вышел нос, хватила
в другой - вышли губы, большим сверлом ковырнула глаза и, не
обскобливши, пустила на свет, сказавши: "Живет!" Такой же самый крепкий
и на диво стаченный образ был у Собакевича: держал он его более вниз,
чем вверх, шеей не ворочал вовсе и в силу такого неповорота редко глядел
на того, с которым говорил, но всегда или на угол печки, или на дверь.
Чичиков еще раз взглянул на него искоса, когда проходили они столовую:
медведь! совершенный медведь! Нужно же такое странное сближение: его
даже звали Михайлом Семеновичем. Зная привычку его наступать на ноги, он
очень осторожно передвигал своими и давал ему дорогу вперед. Хозяин,
казалось, сам чувствовал за собою этот грех и тот же час спросил: "Не
побеспокоил ли я вас?" Но Чичиков поблагодарил, сказав, что еще не
произошло никакого беспокойства.
Вошел в гостиную, Собакевич показал на кресла, сказавши опять: "Прошу!"
Садясь, Чичиков взглянул на стены и на висевшие на них картины. На
картинах все были молодцы, всё греческие полководцы, гравированные во
весь рост: Маврокордато в красных панталонах и мундире, с очками на
носу, Миаули, Канами. Все эти герои были с такими толстыми ляжками и
неслыханными усами, что дрожь проходила по телу. Между крепкими греками,
неизвестно каким образом и для чего, поместился Багратион, тощий,
худенький, с маленькими знаменами и пушками внизу и в самых узеньких
рамках. Потом опять следовала героиня греческая Бобелина, которой одна
нога казалась больше всего туловища тех щеголей, которые наполняют
нынешние гостиные. Хозяин, будучи сам человек здоровый и крепкий,
казалось, хотел, чтобы и комнату его украшали тоже люди крепкие и
здоровые. Возле Бобелины, у самого окна, висела клетка, из которой
глядел дрозд темного цвета с белыми крапинками, очень похожий тоже на
Собакевича. Гость и хозяин не успели помолчать двух минут, как дверь в
гостиной отворилась и вошла хозяйка, дама весьма высокая, в чепце с
лентами, перекрашенными домашнею краскою. Вошла она степенно, держа
голову прямо, как пальма.
- Это моя Феодулия Ивановна! - сказал Собакевич.
Чичиков подошел к ручке Феодулии Ивановны, которую она почти впихнула
ему в губы, причем он имел случай заметить, что руки были вымыты
огуречным рассолом.
- Душенька, рекомендую тебе, - продолжал Собакевич, - Павел Иванович
Чичиков! У губернатора и почтмейстера имел честь познакомиться.
Феодулия Ивановна попросила садиться, сказавши тоже: "Прошу!" - и сделав
движение головою, подобно актрисам, представляющим королев. Затем она
уселась на диване, накрылась своим мериносовым платком и уже не двигнула
более ни глазом, ни бровью.
Чичиков опять поднял глаза вверх и опять увидел Канари с толстыми
ляжками и нескончаемыми усами, Бобелину и дрозда в клетке.
Почти в течение целых пяти минут все хранили молчание; раздавался только
стук, производимый носом дрозда о дерево деревянной клетки, на дне
которой удил он хлебные зернышки. Чичиков еще раз окинул комнату, и все,
что в ней ни было, - все было прочно, неуклюже в высочайшей степени и
имело какое-то странное сходство с самим хозяином дома; в углу гостиной
стояло пузатое ореховое бюро на пренелепых четырех ногах, совершенный
медведь. Стол, кресла, стулья - все было самого тяжелого и беспокойного
свойства, - словом, каждый предмет, каждый стул, казалось, говорил: "И я
тоже Собакевич!" или: "И я тоже очень похож на Собакевича!"
- Мы об вас вспоминали у председателя палаты, у Ивана Григорьевича, -
сказал наконец Чичиков, видя, что никто не располагается начинать
разговора, - в прошедший четверг. Очень приятно провели там время.
- Да, я не был тогда у председателя, - отвечал Собакевич.
- А прекрасный человек!
- Кто такой? - сказал Собакевич, глядя на угол печи.
- Председатель.
- Ну, может быть, это вам так показалось: он только что масон, а такой
дурак, какого свет не производил.
Чичиков немного озадачился таким отчасти резким определением, но потом,
поправившись, продолжал:
- Конечно, всякий человек не без слабостей, но зато губернатор какой
превосходный человек!
- Губернатор превосходный человек?
- Да, не правда ли?
- Первый разбойник в мире!
- Как, губернатор разбойник? - сказал Чичиков и совершенно не мог
понять, как губернатор мог попасть в разбойники. - Признаюсь, этого я бы
никак не подумал, - продолжал он. - Но позвольте, однако же, заметить:
поступки его совершенно не такие, напротив, скорее даже мягкости в нем
много. - Тут он привел в доказательство даже кошельки, вышитые его
собственными руками, и отозвался с похвалою об ласковом выражении лица
его.
- И лицо разбойничье! - сказал Собакевич. - Дайте ему только нож да
выпустите его на большую дорогу - зарежет, за копейку зарежет! Он да еще
вице-губернатор - это Гога и Магога!
"Нет, он с ними не в ладах, - подумал про себя Чичиков- А вот заговорю я
с ним о полицеймейстере: он, кажется, друг его".
- Впрочем, что до меня, - сказал он, - мне, признаюсь, более всех
нравится полицеймейстер. Какой-то этакой характер прямой, открытый; в
лице видно что-то простосердечное
- Мошенник! - сказал Собакевич очень хладнокровно, - продаст, обманет,
еще и пообедает с вами! Я их знаю всех: это всё мошенники, весь город
там такой: мошенник на мошеннике сидит и мошенником погоняет. Все
христопродавцы. Один там только и есть порядочный человек: прокурор; да
и тот, если сказать правду, свинья.
После таких похвальных, хотя несколько кратких биографий Чичиков увидел,
что о других чиновниках нечего упоминать и вспомнил, что Собакевич не
любил ни о ком хорошо отзываться.
- Что ж, душенька, пойдем обедать, - сказала Собакевичу его супруга.
- Прошу!- сказал Собакевич.
Засим, подошевши к столу, где была закуска, гость и хозяин выпили как
следует по рюмке водки, закусили, как закусывает вся пространная Россия
по городам и деревням, то есть всякими соленостями и иными возбуждающими
благодатями, и потекли все в столовую; впереди их, как плавный гусь,
понеслась хозяйка. Небольшой стол был накрыт на четыре прибора. На
четвертое место явилась очень скоро, трудно сказать утвердительно, кто
такая, дама или девица, родственница, домоводка или просто проживающая в
доме: что-то без чепца, около тридцати лет, в пестром платке. Есть лица,
которые существуют на свете не как предмет, а как посторонние крапинки
или пятнышки на предмете. Сидят они на том же месте, одинаково держат
голову, их почти готов принять за мебель и думаешь, что отроду еще не
выходило слово из таких уст; а где-нибудь в девичьей или в кладовой
окажется просто: ого-го!
- Щи, моя душа, сегодня очень хороши! - сказал Собакевич, хлебнувши щей
и отваливши себе с блюда огромный кусок няни, известного блюда, которое
подается к щам и состоит из бараньего желудка, начиненного гречневой
кашей, мозгом и ножками. - Эдакой няни, - продолжал он, обратившись к
Чичикову, - вы не будете есть в городе, там вам черт знает что подадут!
- У губернатора, однако ж, недурен стол, - сказал Чичиков.
- Да знаете ли, из чего это все готовится? вы есть не станете, когда
узнаете.
- Не знаю, как приготовляется, об этом я не могу судить, но свиные
котлеты и разварная рыба были превосходны.
- Это вам так показалось. Ведь я знаю, что они на рынке покупают. Купит
вон тот каналья повар, что выучился у француза, кота, обдерет его, да и
подает на стол вместо зайца.
- Фу! какую ты неприятность говоришь, - сказала супруга Собакевича.
- А что ж, душенька, так у них делается, я не виноват, так у них у всех
делается. Все что ни есть ненужного, что Акулька у нас бросает, с
позволения сказать, в помойную лохань, они его в суп! да в суп! туда
его!
- Ты за столом всегда эдакое расскажешь! - возразила опять супруга
Собакевича.
- Что ж, душа моя, - сказал Собакевич, - если б я сам это делал, но я
тебе прямо в глаза скажу, что я гадостей не стану есть. Мне лягушку хоть
сахаром облепи, не возьму ее в рот, и устрицы тоже не возьму: я знаю, на
что устрица похожа. Возьмите барана, - продолжал он, обращаясь к
Чичикову, - это бараний бок с кашей! Это не те фрикасе, что делаются на
барских кухнях из баранины, какая суток по четыре на рынке валяется! Это
все выдумали доктора немцы да французы, я бы их перевешал за это!
Выдумали диету, лечить голодом! Что у них немецкая жидкостная натура,
так они воображают, что и с русским желудком сладят! Нет, это все не то,
это всё выдумки, это всё... - Здесь Собакевич даже сердито покачал
головою. - Толкуют: просвещенье, просвещенье, а это просвещенье - фук!
Сказал бы и другое слово, да вот только что за столом неприлично. У меня
не так. У меня когда свинина - всю свинью давай на стол, баранина -
всего барана тащи, гусь - всего гуся! Лучше я съем двух блюд, да съем в
меру, как душа требует. - Собакевич подтвердил это делом: он опрокинул
половину бараньего бока к себе на тарелку, съел все, обгрыз, обсосал до
последней косточки.
"Да, - подумал Чичиков, - у этого губа не дура".
- У меня не так, - говорил Собакевич, вытирая салфеткою руки, - у меня
не так, как у какого-нибудь Плюшкина: восемьсот душ имеет, а живет и
обедает хуже моего пастуха!
- Кто такой этот Плюшкин? - спросил Чичиков.
- Мошенник, - отвечал Собакевич. - Такой скряга, какого вообразитъ
трудно. В тюрьме колодники лучше живут, чем он: всех людей переморил
голодом.
- Вправду! - подхватил с участием Чичиков. - И вы говорите, что у него,
точно, люди умирают в большом количестве?
- Как мухи мрут.
- Неужели как мухи! А позвольте спросить, как далеко живет он от вас?
- В пяти верстах.
- В пяти верстах! - воскликнул Чичиков и даже почувствовал небольшое
сердечное биение. - Но если выехать из ваших ворот, это будет направо
или налево?
- Я вам даже не советую дороги знать к этой собаке! - сказал Собакевич.
- Извинительней сходить в какое-нибудь непристойное место, чем к нему.
- Нет, я спросил не для каких-либо, а потому только, что интересуюсь
познанием всякого рода мест, - отвечал на это Чичиков.
За бараньим боком последовали ватрушки, из которых каждая была гораздо
больше тарелки, потом индюк ростом в теленка, набитый всяким добром:
яйцами, рисом, печенками и невесть чем, что все ложилось комом в
желудке. Этим обед и кончился; но когда встали из-за стола, Чичиков
почувствовал в себе тяжести на целый пуд больше. Пошли в гостиную, где
уже очутилось на блюдечке варенье - ни груша, ни слива, ни иная ягода,
до которого, впрочем, не дотронулись ни гость, ни хозяин. Хозяйка вышла,
с тем чтобы накласть его и на другие блюдечки. Воспользовавшись ее
отсутствием, Чичиков обратился к Собакевичу, который, лежа в креслах,
только покряхтывал после такого сытного обеда и издавал ртом какие-то
невнятные звуки, крестясь и закрывая поминутно его рукою. Чичиков
обратился к нему с такими словами:
- Я хотел было поговорить с вами об одном дельце.
- Вот еще варенье, - сказала хозяйка, возвращаясь с блюдечком, - редька,
варенная в меду!
- А вот мы его после! - сказал Собакевич. - Ты ступай теперь в свою
комнату, мы с Павлом Ивановичем скинем фраки, маленько приотдохнем!
Хозяйка уже изъявила было готовность послать за пуховиками и подушками,
но хозяин сказал: "Ничего, мы отдохнем в креслах", - и хозяйка ушла.
Собакевич слегка принагнул голову, приготовляясь слышать, в чем было
дельце.
Чичиков начал как-то очень отдаленно, коснулся вообще всего русского
государства и отозвался с большою похвалою об его пространстве, сказал,
что даже самая древняя римская монархия не была так велика, и иностранцы
справедливо удивляются... Собакевич все слушал, наклонивши голову. И что
по существующим положениям этого государства, в славе которому нет
равного, ревизские души, окончивши жизненное поприще, числятся, однако
ж, до подачи новой ревизской сказки наравне с живыми, чтоб таким образом
не обременить присутственные места множеством мелочных и бесполезных
справок и не увеличить сложность и без того уже весьма сложного
государственного механизма... Собакевич все слушал, наклонивши голову, -
и что, однако же, при всей справедливости этой меры она бывает отчасти
тягостна для многих владельцев, обязывая их взносить подати так, как бы
за живой предмет, и что он, чувствуя уважение личное к нему, готов бы
даже отчасти принять на себя эту действительно тяжелую обязанность.
Насчет главного предмета Чичиков выразился очень осторожно: никак не
назвал души умершими, а только несуществующими.
Собакевич слушал все по-прежнему, нагнувши голову, и хоть бы что-нибудь
похожее на выражение показалось на лице его. Казалось, в этом теле
совсем не было души, или она у него была, но вовсе не там, где следует,
а, как у бессмертного кощея, где-то за горами и закрыта такою толстою
скорлупою, что все, что ни ворочалось на дне ее, не производило
решительно никакого потрясения на поверхности
- Итак?.. - сказал Чичиков, ожидая не без некоторого волнения ответа.
- Вам нужно мертвых душ? - спросил Собакевич очень просто, без малейшего
удивления, как бы речь шла о хлебе.
- Да, - отвечал Чичиков и опять смягчил выражение, прибавивши: -
несуществующих.
- Найдутся, почему не быть... - сказал Собакевич.
- А если найдутся, то вам, без сомнения... будет приятно от них
избавиться?
- Извольте, я готов продать, - сказал Собакевич, уже несколько
приподнявши голову и смекнувши, что покупщик, верно, должен иметь здесь
какую-нибудь выгоду.
"Черт возьми, - подумал Чичиков про себя, - этот уж продает прежде, чем
я заикнулся!" - и проговорил вслух:
- А, например, как же цена? хотя, впрочем, это такой предмет... что о
цене даже странно...
- Да чтобы не запрашивать с вас лишнего, по сту рублей за штуку! -
сказал Собакевич.
- По сту! - вскричал Чичиков, разинув рот и поглядевши ему в самые
глаза, не зная, сам ли он ослышался, или язык Собакевича по своей
тяжелой натуре, не так поворотившись, брякнул вместо одного другое
слово.
- Что ж, разве это для вас дорого? - произнес Собакевич и потом
прибавил: - А какая бы, однако ж, ваша цена?
- Моя цена! Мы, верно, как-нибудь ошиблись или не понимаем друг друга,
позабыли, в чем состоит предмет. Я полагаю с своей стороны, положа на
руку на сердце: по восьми гривен за душу, это самая красная ценз!
- Эк куда хватили - по восьми гривенок!
- Что ж, по моему суждению, как я думаю, больше нельзя.
- Ведь я продаю не лапти.
- Однако ж согласитесь сами: ведь это тоже и не люди.
- Так вы думаете, сыщете такого дурака, который бы вам продал по
двугривенному ревизскую душу?
- Но позвольте: зачем вы их называете ревизскими, ведь души-то самые
давно уже умерли, остался один неосязаемый чувствами звук. Впрочем,
чтобы не входить в дальнейшие разговоры по этой части, по полтора рубли,
извольте, дам, а больше не могу.
- Стыдно вам и говорить такую сумму! вы торгуйтесь, говорите настоящую
цену!
- Не могу, Михаил Семенович, поверьте моей совести, не могу: чего уж
невозможно сделать, того невозможно сделать, - говорил Чичиков, однако ж
по полтинке еще прибавил.
- Да чего вы скупитесь? - сказал Собакевич. - Право, недорого! Другой
мошенник обманет вас, продаст вам дрянь, а не души; а у меня что ядреный
орех, все на отбор: не мастеровой, так иной какой-нибудь здоровый мужик.
Вы рассмотрите: вот, например, каретник Михеев! ведь больше никаких
экипажей и не делал, как только рессорные. И не то, как бывает
московская работа, что на один час, - прочность такая, сам и обобьет, и
лаком покроет!
Чичиков открыл рот, с тем чтобы заметить, что Михеева, однако же, давно
нет на свете; но Собакевич вошел, как говорится, в самую силу речи,
откуда взялась рысь и дар слова:
- А Пробка Степан, плотник? я голову прозакладую, если вы где сыщете
такого мужика. Ведь что за силища была! Служи он в гвардии, ему бы бог
знает что дали, трех аршин с вершком ростом!
Чичиков опять хотел заметить, что и Пробки нет на свете; но Собакевича,
как видно, пронесло: полились такие потоки речей, что только нужно было
слушать:
- Милушкин, кирпичник! мог поставить печь в каком угодно доме. Максим
Телятников, сапожник: что шилом кольнет, то и сапоги, что сапоги, то и
спасибо, и хоть бы в рот хмельного. А Еремей Сорокоплёхин! да этот мужик
один станет за всех, в Москве торговал, одного оброку приносил по
пятисот рублей. Ведь вот какой народ! Это не то, что вам продаст
какой-нибудь Плюшкин.
- Но позвольте, - сказал наконец Чичиков, изумленный таким обильным
наводнением речей, которым, казалось, и конца не было, - зачем вы
исчисляете все их качества, ведь в них толку теперь нет никакого, ведь
это все народ мертвый. Мертвым телом хоть забор подпирай, говорит
пословица.
- Да, конечно, мертвые, - сказал Собакевич, как бы одумавшись и
припомнив, кто они в самом деле были уже мертвые, а потом прибавил: -
Впрочем, и то сказать что из этих людей, которые числятся теперь
живущими? Что это за люди? мухи, а не люди.
- Да все же они существуют, а это ведь мечта.
- Ну нет, не мечта! Я вам доложу, каков был Михеев, так вы таких людей
не сыщете: машинища такая, что в эту комнату не войдет; нет, это не
мечта! А в плечищах у него была такая силища, какой нет у лошади; хотел
бы а знать, где бы вы в другом месте нашли такую мечту!
Последние слова он уже сказал, обратившись к висевшим на стене портретам
Багратиона и Колокотрони, как обыкновенно случается с разговаривающими,
когда один из них вдруг, неизвестно почему, обратится не к тому лицу, к
которому относятся слова, а к какому-нибудь нечаянно пришедшему
третьему, даже вовсе незнакомому, от которого знает, что не услышит ни
ответа, ни мнения, ни подтверждения, но на которого, однако ж, так
устремит взгляд, как будто призывает его в посредники; и несколько
смешавшийся в первую минуту незнакомец не знает, отвечать ли ему на то
дело, о котором ничего не слышал, или так постоять, соблюдши надлежащее
приличие, и потом уже уйти прочь.
- Нет, больше двух рублей я не могу дать, - сказал Чичиков.
- Извольте, чтоб не претендовали на меня, что дорого запрашиваю и не
хочу сделать вам никакого одолжения, извольте - по семидесяти пяти
рублей за душу, только ассигнациями, право только для знакомства!
"Что он в самом деле, - подумал про себя Чичиков, - за дурака, что ли,
принимает меня?" - и прибавил потом вслух:
- Мне странно, право: кажется, между нами происходит какое-то
театральное представление или комедия. иначе я не могу себе объяснить...
Вы, кажется, человек довольно умный, владеете сведениями образованности.
Ведь предмет просто фу-фу. Что ж он стоит? кому нужен?
- Да вот вы же покупаете, стало быть нужен.
Здесь Чичиков закусил губу и не нашелся, что отвечать. Он стал было
говорить про какие-то обстоятельства фамильные и семейственные, но
Собакевич отвечал просто:
- Мне не нужно знать, какие у вас отношения; я в дела фамильные не
мешаюсь, это ваше дело. Вам понадобились души, я и продаю вам, и будете
раскаиваться, что не купили.
- Два рублика, - сказал Чичиков.
- Эк, право, затвердила сорока Якова одно про всякого, как говорит
пословица; как наладили на два, так не хотите с них и съехать. Вы
давайте настоящую цену!
"Ну, уж черт его побери, - подумал про себя Чичиков, - по полтине ему
прибавлю, собаке, на орехи!"
- Извольте, по полтине прибавлю.
- Ну, извольте, и я вам скажу тоже мое последнее слово: пятьдесят
рублей! Право, убыток себе, дешевле нигде не купите такого хорошего
народа!
"Экой кулак!" - сказал про себя Чичиков и потом продолжал вслух с
некоторою досадою:
- Да что в самом деле... как будто точно сурьезное дело; да я в другом
месте нипочем возьму. Еще мне всякий с охотой сбудет их, чтобы только
поскорей избавиться. Дурак разве станет держать их при себе и платить за
них подати!
- Но знаете ли, что такого рода покупки, я это говорю между нами, по
дружбе, не всегда позволительны, и расскажи я или кто иной - такому
человеку не будет никакой доверенности относительно контрактов или
вступления в какие-нибудь выгодные обязательства.
"Вишь, куды метит, подлец!" - подумал Чичиков и тут же произнес с самым
хладнокровным видом:
- Как вы себе хотите, я покупаю не для какой-либо надобности, как вы
думаете, а так, по наклонности собственных мыслей. Два с полтиною не
хотите - прощайте!
"Его не собьешь, неподатлив!" - подумал Собакевич.
- Ну, бог с вами, давайте по тридцати и берите их себе!
- Нет, я вижу, вы не хотите продать, прощайте!
- Позвольте, позвольте! - сказал Собакевич, не выпуская его руки и
наступив ему на ногу, ибо герой наш позабыл поберечься, в наказанье за
что должен был зашипеть и подскочить на одной ноге.
- Прошу прощенья! я, кажется, вас побеспокоил. Пожалуйте, садитесь сюда!
Прошу! - Здесь он усадил его в кресла с некоторою даже ловкостию, как
такой медведь, который уже побывал в руках, умеет и перевертываться, и
делать разные штуки на вопросы: "А покажи, Миша, как бабы парятся" или:
"А как, Миша, малые ребята горох крадут?"
- Право, я напрасно время трачу, мне нужно спешить.
- Посидите одну минуточку, я вам сейчас скажу одно приятное для вас
слово. - Тут Собакевич подсел поближе и сказал ему тихо на ухо, как
будто секрет: - Хотите угол?
- То есть двадцать пять рублей? Ни, ни, ни, даже четверти угла не дам,
копейки не прибавлю.
Собакевич замолчал. Чичиков тоже замолчал. Минуты две длилось молчание.
Багратион с орлиным носом глядел со стены чрезвычайно внимательно на эту
покупку.
- Какая ж ваша будет последняя цена? - сказал наконец Собакевич.
- Два с полтиною.
- Право у вас душа человеческая все равно что пареная репа. Уж хоть по
три рубли дайте!
- Не могу.
- Ну, нечего с вами делать, извольте! Убыток, да нрав такой собачий: не
могу не доставить удовольствия ближнему. Ведь, я чай, нужно и купчую
совершить, чтоб все было в порядке.
- Разумеется.
- Ну вот то-то же, нужно будет ехать в город.
Так совершилось дело. Оба решили, что завтра же быть в городе и
управиться с купчей крепостью. Чичиков попросил списочка крестьян.
Собакевич согласился охотно и тут же, подошед к бюро, собственноручно
принялся выписывать всех не только поименно, но даже с означением
похвальных качеств.
А Чичиков от нечего делать занялся, находясь позади рассматриваньем
всего просторного его оклада. Как взглянул он на его спину, широкую, как
у вятских приземистых лошадей, и на ноги его, походившие на чугунные
тумбы, которые ставят на тротуарах, не мог не воскликнуть внутренно:"Эк
наградил-то тебя бог! вот уж точно, как говорят, неладно скроен, да
крепко сшит!.. Родился ли ты уж так медведем, или омедведила тебя
захолустная жизнь, хлебные посевы, возня с мужиками, и ты чрез них
сделался то, что называют человек-кулак? Но нет: я думаю, ты все был бы
тот же, хотя бы даже воспитали тебя по моде, пустили бы в ход и жил бы
ты в Петербурге, а не в захолустье. Вся разница в том, что теперь ты
упишешь полбараньего бока с кашей, закусивши ватрушкою в тарелку, а
тогда бы ты ел какие-нибудь котлетки с трюфелями. Да вот теперь у тебя
под властью мужики: ты с ними в ладу и, конечно, их не обидишь, потому
что они твои, тебе же будет хуже; а тогда бы у тебя были чиновники,
которых бы ты сильно пощелкивал, смекнувши, что они не твои же
крепостные, или грабил бы ты казну! Нет, кто уж кулак, тому не
разогнуться в ладонь! А разогни кулаку один или два пальца, выдет еще
хуже. Попробуй он слегка верхушек какой-нибудь науки, даст он знать
потом, занявши место повиднее всем тем, которые в самом деле узнали
какую-нибудь науку. Да еще, пожалуй, скажет потом: "Дай-ка себя покажу!"
Да такое выдумает мудрое постановление, что многим придется солоно...
Эх, если бы все кулаки!.."
- Готова записка, - сказал Собакевич, оборотившись.
- Готова? Пожалуйте ее сюда! - Он пробежал ее глазами и подивился
аккуратности и точности: не только было обстоятельно прописано ремесло,
звание, лета и семейное состояние, но даже на полях находились особенные
отметки насчет поведения, трезвости, - словом, любо было глядеть.
- Теперь пожалуйте же задаточек, - сказал Собакевич.
- К чему же вам задаточек? Вы получите в городе за одним разом все
деньги.
- Все, знаете, так уж водится, - возразил Собакевич.
- Не знаю, как вам дать, я не взял с собою денег. Да, вот десять рублей
есть.
- Что же десять! Дайте по крайней мере хоть пятьдесят!
Чичиков стал было отговариваться, что нет; но Собакевич так сказал
утвердительно, что у него есть деньги, что он вынул еще бумажку,
сказавши:
- Пожалуй, вот вам еще пятнадцать, итого двадцать. Пожалуйте только
расписку.
- Да на что ж вам расписка?
- Все, знаете, лучше расписку. Не ровен час, все может случиться.
- Хорошо, дайте же сюда деньги!
- На что ж деньги? У меня вот они в руке! как только напишете расписку,
в ту же минуту
- Да позвольте, как же мне писать расписку? прежде нужно видеть деньги.
Чичиков выпустил из рук бумажки Собакевичу, который, приблизившись к
столу и накрывши их пальцами левой руки, другою написал на лоскутке
бумаги, что задаток двадцать пять рублей государственными ассигнациями
за проданные души получил сполна. Написавши записку, он пересмотрел еще
раз ассигнации.
- Бумажка-то старенькая! - произнес он, рассматривая одну из них на
свете, - немножко разорвана, ну да между приятелями нечего на это
глядеть.
"Кулак, кулак! - подумал про себя Чичиков, - да еще и бестия в придачу!"
- А женского пола не хотите?
- Нет, благодарю.
- Я бы недорого и взял. Для знакомства по рублику за штуку.
- Нет, в женском поле не нуждаюсь.
- Ну, когда не нуждаетесь, так нечего и говорить. На вкусы нет закона:
кто любит попа, а кто попадью, говорит пословица.
- Еще я хотел вас попросить, чтобы эта сделка осталась между нами, -
говорил Чичиков, прощаясь.
- Да уж само собою разумеется. Третьего сюда нечего мешать; что по
искренности происходит между короткими друзьями, то должно остаться во
взаимной их дружбе. Прощайте! Благодарю, что посетили; прошу и впредь не
забывать: коли выберется свободный часик, приезжайте пообедать, время
провести. Может быть, опять случится услужить чем-нибудь друг другу.
"Да, как бы не так! - думал про себя Чичиков, садясь. в бричку. - По два
с полтиною содрал за мертвую душу, чертов кулак!"
Он был недоволен поведением Собакевича. Все-таки, как бы то ни было,
человек знакомый, и у губернатора, и у полицеймейстера видались, а
поступил как бы совершенно чужой, за дрянь взял деньги! Когда бричка
выехала со двора, он оглянулся назад и увидел, что Собакевич все еще
стоял на крыльце и, как казалось, приглядывался, желая знать, куда гость
поедет.
- Подлец, до сих пор еще стоит! - проговорил он сквозь зубы и велел
Селифану, поворотивши к крестьянским избам, отъехать таким образом,
чтобы нельзя было видеть экипажа со стороны господского двора. Ему
хотелось заехать к Плюшкину, у которого, по словам Собакевича, люди
умирали, как мухи, но не хотелось, чтобы Собакевич знал про это. Когда
бричка была уже на конце деревни, он подозвал к себе первого мужика,
который, попавши где-то на дороге претолстое бревно, тащил его на плече,
подобно неутомимому муравью, к себе в избу.
- Эй, борода! а как проехать отсюда к Плюшкину, так чтоб не мимо
господского дома?
Мужик, казалось, затруднился сим вопросом.
- Что ж, не знаешь?
- Нет, барин, не знаю.
- Эх, ты! А и седым волосом еще подернуло! скрягу Плюшкина не знаешь,
того, что плохо кормит людей?
- А! заплатанной, заплатанной! - вскрикнул мужик.
Было им прибавлено и существительное к слову "заплатанной", очень
удачное, но неупотребительное в светском разговоре, а потому мы его
пропустим. Впрочем, можно догадываться, что оно выражено было очень
метко, потому что Чичиков, хотя мужик давно уже пропал из виду и много
уехали вперед, однако ж все еще усмехался, сидя в бричке. Выражается
сильно российский народ! и если наградит кого словцом, то пойдет оно ему
в род и потомство, утащит он его с собою и на службу, и в отставку, и в
Петербург, и на край света. И как уж потом ни хитри и ни облагораживай
свое прозвище, хоть заставь пишущих людишек выводить его за наемную
плату от древнекняжеского рода, ничто не поможет: каркнет само за себя
прозвище во все свое воронье горло и скажет ясно, откуда вылетела птица.
Произнесенное метко, все равно что писанное, не вырубливается топором. А
уж куды бывает метко все то, что вышло из глубины Руси, где нет ни
немецких, ни чухонских, ни всяких иных племен, а всё сам-самородок,
живой и бойкий русский ум, что не лезет за словом в карман, не
высиживает его, как наседка цыплят, а влепливает сразу, как пашпорт на
вечную носку, и нечего прибавлять уже потом, какой у тебя нос или губы,
- одной чертой обрисован ты с ног до головы!
Как несметное множество церквей, монастырей с куполами, главами,
крестами, рассыпано на святой, благочестивой Руси, так несметное
множество племен, поколений, народов толпится, пестреет и мечется по
лицу земли. И всякий народ, носящий в себе залог сил, полный творящих
способностей души, своей яркой особенности и других даров нога,
своеобразно отличился каждый своим собственным словом, которым, выражая
какой ни есть предмет, отражает в выраженье его часть собственного
своего характера. Сердцеведением и мудрым познаньем жизни отзовется
слово британца; легким щеголем блеснет и разлетится недолговечное слово
француза; затейливо придумает свое, не всякому доступное, умно-худощавое
слово немец; но нет слова, которое было бы так замашисто, бойко так
вырвалось бы из-под самого сердца, так бы кипело и животрепетало, как
метко сказанное русское слово.
читать
далее |