|
Поэма
ГЛАВА
ДЕСЯТАЯ
Собравшись у полицеймейстера, уже известного читателям отца и
благодетеля города, чиновники имели случай заметить друг другу, что они
даже похудели от этих забот и тревог. В самом деле, назначение нового
генерал-губернатора, и эти полученные бумаги такого сурьезного
содержания, и эти бог знает какие слухи - все это оставило заметные
следы в их лицах, и фраки на многих сделались заметно просторней. Все
подалось: и председатель похудел, и инспектор врачебной управы похудел,
и прокурор похудел, и какой-то Семен Иванович, никогда не называвшийся
по фамилии, носивший на указательном пальце перстень, который давал
рассматривать дамам, даже и тот похудел. Конечно, нашлись, как и везде
бывает, кое-кто неробкого десятка, которые не теряли присутствия духа,
но их было весьма немного. Почтмейстер один только. Он один не изменялся
в постоянно ровном характере и всегда в подобных случаях имел
обыкновение говорить: "Знаем мы вас, генерал-губернаторов! Вас, может
быть, три-четыре переменится, а я вот уже тридцать лет, судырь мой, сижу
на одном месте". На это обыкновенно замечали другие чиновники: "Хорошо
тебе, шпрехен за дейч Иван Андрейч, у тебя дело почтовое: принять да
отправить экспедицию; разве только надуешь, заперши присутствие часом
раньше, да возьмешь с опоздавшего купца за прием письма в неуказанное
время или перешлешь иную посылку, которую не следует пересылать, - тут,
конечно, всякий будет святой. А вот пусть к тебе повадится черт
подвертываться всякий день под руку, так что вот и не хочешь брать, а он
сам сует. Тебе, разумеется, сполагоря, у тебя один сынишка, а тут, брат,
Прасковью Федоровну наделил бог такою благодатию, что год, то несет:
либо Праскушку, либо Петрушку: тут, брат, другое запоешь". Так говорили
чиновники, а можно ли в самом деле устоять против черта, об этом судить
не авторское дело. В собравшемся на сей раз совете очень заметно было
отсутствие той необходимой вещи, которую в простонародье называют
толком. Вообще мы как-то не создались для представительных заседаний. Во
всех наших собраниях, начиная от крестьянской мирской сходки до всяких
возможных ученых и прочих комитетов, если в них нет одной главы,
управляющей всем, присутствует препорядочная путаница. Трудно даже и
сказать, почему это; видно, уже народ такой, только и удаются те
совещания, которые составляются для того, чтобы помутить или пообедать,
как-то: клубы и всякие воксалы на немецкую ногу. А готовность всякую
минуту есть, пожалуй, на все. Мы вдруг, как ветер повеет, заведем
общества благотворительные, поощрительные и невесть какие. Цель будет
прекрасна, а при всем том ничего не выйдет. Может быть, это происходит
оттого, что мы вдруг удовлетворяемся в самом начале и уже почитаем, что
все сделано. Например, затеявши какое-нибудь благотворительное общество
для бедных и пожертвовавши значительные суммы, мы тотчас в ознаменование
такого похвального поступка задаем обед всем первым сановникам города,
разумеется, на половину всех пожертвованных сумм; на остальные
нанимается тут же для комитета великолепная квартира, с отоплением и
сторожами, а затем и остается всей суммы для бедных пять рублей с
полтиною, да и тут в распределении этой суммы еще не все члены согласны
между собою, и всякий сует какую-нибудь свою куму. Впрочем, собравшееся
ныне совещание было совершенно другого рода: оно образовалось вследствие
необходимости. Не о каких-либо бедных или посторонних шло дело, дело
касалось всякого чиновника лично, дело касалось беды, всем равно
грозившей; стало быть, поневоле тут должно быть единодушнее, теснее. Но
при всем том вышло черт знает что такое. Не говоря уже о разногласиях,
свойственных всем советам, во мнении собравшихся обнаружилась какая-то
даже непостижимая нерешительность: один говорил, что Чичиков делатель
государственных ассигнаций, и потом сам прибавлял: "а может быть, и не
делатель"; другой утверждал, что он чиновник генерал-губернаторской
канцелярии, и тут же присовокуплял: "а впрочем, черт его знает, на лбу
ведь не прочтешь". Против догадки, не переодетый ли разбойник,
вооружились все; нашли, что сверх наружности, которая сама по себе была
уже благонамеренна, в разговорах его ничего не было такого, которое бы
показывало человека с буйными поступками. Вдруг почтмейстер,
остававшийся несколько минут погруженным в какое-то размышление,
вследствие ли внезапного вдохновения, осенившего его, или чего иного,
вскрикнул неожиданно:
- Знаете ли, господа, кто это?
Голос, которым он произнес это, заключал в себе что-то потрясающее, так
что заставил вскрикнуть всех в одно время:
- А кто?
- Это, господа, судырь мой, не кто другой, как капитан Копейкин!
А когда все тут же в один голос спросили: "Кто таков этот капитан
Копейкин?" - почтмейстер сказал:
- Так вы не знаете, кто такой капитан Копейкин?
Все отвечали, что никак не знают, кто таков капитан Копейкин.
- Капитан Копейкин, - сказал почтмейстер, открывший свою табакерку
только вполовину, из боязни, чтобы кто-нибудь из соседей не запустил
туда своих пальцев, в чистоту которых он плохо верил и даже имел
обыкновение приговаривать: "Знаем, батюшка: вы пальцами своими, может
быть, невесть в какие места наведываетесь, а табак вещь, требующая
чистоты". - Капитан Копейкин, - сказал почтмейстер, уже понюхавши
табаку, - да ведь это, впрочем, если рассказать, выйдет презанимательная
для какого-нибудь писателя в некотором роде целая поэма.
Все присутствующие изъявили желание узнать эту историю, или, как
выразился почтмейстер, презанимательную для писателя в некотором роде
целую поэму, и он начал так:
ПОВЕСТЬ О КАПИТАНЕ КОПЕЙКИНЕ
"После кампании двенадцатого года, судырь ты мой, - так начал
почтмейстер, несмотря на то что в комнате сидел не один сударь, а целых
шестеро, - после кампании двенадцатого года вместе с ранеными прислан
был и капитан Копейкин. Под Красным ли, или под Лейпцигом, только,
можете вообразить, ему оторвало руку и ногу. Ну, тогда еще не сделано
было насчет раненых никаких знаете, эдаких распоряжений; этот
какой-нибудь инвалидный капитал был уже заведен, можете представить
себе, в некотором роде гораздо после. Капитан Копейкин видит: нужно
работать бы, только рука-то у него, понимаете, левая. Наведался было
домой к отцу; отец говорит: "Мне нечем тебя кормить, я, - можете
представить себе, - сам едва достаю хлеб". Вот мой капитан Копейкин
решился отправиться, судырь мой, в Петербург, чтобы просить государя, не
будет ли какой монаршей милости: "что вот-де, так и так, в некотором
роде, так сказать, жизнью жертвовал, проливал кровь..." Ну, как-то там,
знаете, с обозами или фурами казенными, - словом, судырь мой, дотащился
он кое-как до Петербурга. Ну, можете представить себе: эдакой
какой-нибудь, то есть, капитан Копейкин и очутился вдруг в столице,
которой подобной, так сказать, нет в мире! Вдруг перед ним свет, так
сказать, некоторое поле жизни, сказочная Шехерезада. Вдруг какой-нибудь
эдакой, можете представить себе, Невский проспект, или там, знаете,
какая-нибудь Гороховая, черт возьми! или там эдакая какая-нибудь
Литейная; там шпиц эдакой какой-нибудь в воздухе; мосты там висят эдаким
чертом, можете представить себе, без всякого, то есть, прикосновения, -
словом, Семирамида, судырь, да и полно! Понатолкался было нанять
квартиры, только все это кусается страшно: гардины, шторы, чертовство
такое, понимаете, ковры - Персия целиком; ногой, так сказать, попираешь
капиталы. Ну просто, то есть, идешь по улице, а уж нос твой так и
слышит, что пахнет тысячами; а у моего капитана Копейкина весь
ассигнационный банк, понимаете, состоит из каких-нибудь десяти синюх.
Ну, как-то там приютился в ревельском трактире за рубль в сутки; обед -
щи, кусок битой говядины. Видит: заживаться нечего. Расспросил, куда
обратиться. Говорят, есть, в некотором роде, высшая комиссия, правленье,
понимаете, эдакое, и начальником генерал-аншеф такой-то. А государя,
нужно вам знать, в то время не было еще в столице; войска, можете себе
представить, еще не возвращались из Парижа, все было за границей.
Копейкин мой, вставший поранее, поскреб себе левой рукой бороду, потому
что платить цирюльнику - это составит, в некотором роде, счет, натащил
на себя мундиришку и на деревяшке своей, можете вообразить, отправился к
самому начальнику, к вельможе. Расспросил квартиру. "Вон", - говорят,
указав ему дом на Дворцовой набережной. Избенка, понимаете, мужичья:
стеклушки в окнах, можете себе представить, полуторасаженные зеркала,
так что вазы и все, что там ни есть в комнатах, кажутся как бы внаруже,
- мог бы, в некотором роде, достать с улицы рукой; драгоценные марморы
на стенах, металлические галантереи, какая-нибудь ручка у дверей, так
что нужно, знаете, забежать наперед в мелочную лавочку, да купить на
грош мыла, да прежде часа два тереть им руки, да потом уже решиться
ухватиться за нее, - словом: лаки на всем такие - в некотором роде ума
помрачение Один швейцар уже смотрит генералиссимусом: вызолоченная
булава, графская физиогномия, как откормленный жирный мопс какой-нибудь;
батистовые воротнички, канальство!.. Копейкин мой встащился кое-как с
своей деревяшкой в приемную, прижался там в уголку себе, чтобы не
толкнуть локтем, можете себе представить, какую-нибудь Америку или Индию
- раззолоченную, понимаете, фарфоровую вазу эдакую. Ну, разумеется, что
он настоялся там вдоволь, потому что, можете представить себе, пришел
еще в такое время, когда генерал, в некотором роде, едва поднялся с
постели и камердинер, может быть, поднес ему какую-нибудь серебряную
лоханку для разных, понимаете, умываний эдаких. Ждет мой Копейкин часа
четыре, как вот входит наконец адъютант или там другой дежурный
чиновник. "Генерал, говорит, сейчас выйдет в приемную". А в приемной уж
народу - как бобов на тарелке. Все это не то, что наш брат холоп, всё
четвертого или пятого класса, полковники, а кое-где и толстый макарон
блестит на эполете - генералитет, словом, такой. Вдруг в комнате,
понимаете, пронеслась чуть заметная суета, как эфир какой-нибудь тонкий.
Раздалось там и там: "шу, шу", - наконец тишина настала страшная.
Вельможа входит. Ну... можете представить себе: государственный человек!
В лице, так сказать... ну, сообразно с званием, понимаете.. с высоким
чином... такое и выраженье, понимаете. Все, что ни было в передней,
разумеется, в ту же минуту в струнку, ожидает, дрожит, ждет решенья, в
некотором роде, судьбы. Министр, или вельможа, подходит к одному, к
другому: "Зачем вы? зачем вы? что вам угодно? какое ваше дело?" Наконец,
сударь мой, к Копейкину. Копейкин, собравшись с духом: "Так и так, ваше
превосходительство: проливал кровь, лишился, в некотором роде, руки и
ноги, работать не могу, осмеливаюсь просить монаршей милости". Министр
видит: человек на деревяшке и правый рукав пустой пристегнут к мундиру:
"Хорошо, говорит, понаведайтесь на днях". Копейкин мой выходит чуть не в
восторге: одно то, что удостоился аудиенции, так сказать, с
первостатейным вельможею; а другое то, что вот теперь наконец решится, в
некотором роде, насчет пенсиона. В духе, понимаете, таком, подпрыгивает
по тротуару. Зашел в Палкинский трактир выпить рюмку водки, пообедал,
судырь мой, в Лондоне, приказал подать себе котлетку с каперсами,
пулярку спросил с разными финтерлеями; спросил бутылку вина, ввечеру
отправился в театр - одним словом, понимаете, кутнул. На тротуаре,
видит, идет какая-то стройная англичанка, как лебедь, можете себе
представить эдакой. Мой Копейкин - кровь-то, знаете, разыгралась в нем -
побежал было за ней на своей деревяшке, трюх-трюх следом - "да нет,
подумал, пусть после, когда получу пенсион, теперь уж я что-то
расходился слишком". Вот, сударь мой, какие-нибудь через три-четыре дня
является Копейкин мой снова к министру, дождался выходу. "Так и так,
говорит, пришел, говорит, услышать приказ вашего
высокопревосходительства по одержимым болезням и за ранами..", - и тому
подобное, понимаете, в должностном слоге. Вельможа, можете вообразить,
тотчас его узнал:"А, говорит, хорошо, говорит, на этот раз ничего не
могу сказать вам более, как только то, что вам нужно будет ожидать
приезда государя; тогда, без сомнения, будут сделаны распоряжения насчет
раненых, а без монаршей, так сказать, воли я ничего не могу сделать".
Поклон, понимаете, и - прощайте. Копейкин, можете вообразить себе, вышел
в положении самом неопределенном. Он-то уже думал, что вот ему завтра
так и выдадут деньги: "На тебе, голубчик, пей да веселись"; а вместо
того ему приказано ждать, да и время не назначено. Вот он совой такой
вышел с крыльца, как пудель, понимаете, которого повар облил водой: и
хвост у него между ног, и уши повесил. "Ну, нет, - думает себе, - пойду
в другой раз, объясню, что последний кусок доедаю, - не поможете, должен
умереть, в некотором роде, с голода". Словом, приходит он, судырь мой,
опять на Дворцовую набережную; говорят: "Нельзя, не принимает, приходите
завтра". На другой день - то же; а швейцар на него просто и смотреть не
хочет. А между тем у него из синюх-то, понимаете, уж остается только
одна в кармане. То, бывало, едал щи, говядины кусок, а теперь в лавочке
возьмет какую-нибудь селедку или огурец соленый да хлеба на два гроша, -
словом, голодает бедняга, а между тем аппетит просто волчий. Проходит
мимо эдакого какого-нибудь ресторана - повар там, можете себе
представить, иностранец, француз эдакой с открытой физиогномией, белье
на нем голландское, фартук, белизною равный снегам, работает там фензерв
какой-нибудь, котлетки с трюфелями, - словом, рассупе-деликатес такой,
что просто себя, то есть, съел бы от аппетита. Пройдет ли мимо
Милютинских лавок, там из окна выглядывает, в некотором роде, семга
эдакая, вишенки - по пяти рублей штучка, арбуз-громадище, дилижанс
эдакой, высунулся из окна, и, так сказать, ищет дурака, который бы
заплатил сто рублей, - словом, на всяком шагу соблазн такой, слюнки
текут, а он слышит между тем всё "завтра". Так можете вообразить себе,
каково его положение: тут, с одной стороны, так сказать, семга и арбуз,
а с другой-то - ему подносят все одно и то же блюдо "завтра". Наконец
сделалось бедняге, в некотором роде, невтерпеж, решился во что бы то ни
стало пролезть штурмом, понимаете. Дождался у подъезда, не пройдет ли
еще какой проситель, и там с каким-то генералом, понимаете, проскользнул
с своей деревяшкой в приемную. Вельможа, по обыкновению, выходит: "Зачем
вы? Зачем вы? А! - говорит, увидевши Копейкина, - ведь я уже объявил
вам, что вы должны ожидать решения"- "Помилуйте, ваше
высокопревосходительство, не имею, так сказать, куска хлеба..." - "Что
же делать? Я для вас ничего не могу сделать; старайтесь покамест помочь
себе сами, ищите сами средств". - "Но, ваше высокопревосходительство
сами можете, в некотором роде, судить, какие средства могу сыскать, не
имея ни руки, ни ноги". - "Но, - говорит сановник, - согласитесь: я не
могу вас содержать, в некотором роде, на свой счет; у меня много
раненых, все они имеют равное право... Вооружитесь терпением. Приедет
государь, я могу вам дать честное слово, что его монаршая милость вас не
оставит". - "Но, ваше высокопревосходительство, я не могу ждать", -
говорит Копейкин, и говорит, в некотором отношении, грубо. Вельможе,
понимаете, сделалось уже досадно. В самом деле: тут со всех сторон
генералы ожидают решений, приказаний; дела, так сказать, важные,
государственные, требующие самоскорейшего исполнения, - минута упущения
может быть важна, - а тут еще привязался сбоку неотвязчивый черт.
"Извините, говорит, мне некогда... меня ждут дела важнее ваших".
Напоминает способом, в некотором роде, тонким, что пора наконец и выйти.
А мой Копейкин, - голод-то, знаете, пришпорил его: "Как- хотите, ваше
высокопревосходительство, говорит, не сойду с места до тех пор, пока не
дадите резолюцию" Ну... можете представить: отвечать таким образом
вельможе, которому стоит только слово - так вот уж и полетел вверх
тарашки, так что и черт тебя не отыщет.. Тут если нашему брату скажет
чиновник, одним чином поменьше, подобное, так уж и грубость. Ну, а там
размер-то, размер каков: генерал-аншеф и какой-нибудь капитан Копейкин!
Девяносто рублей и нуль! Генерал, понимаете, больше ничего, как только
взглянул, а взгляд - огнестрельное оружие: души уж нет - уж она ушла в
пятки. А мой Копейкин, можете вообразить, ни с места, стоит как
вкопанный. "Что же вы?" - говорит генерал и принял его, как говорится, в
лопатки. Впрочем, сказать правду, обошелся он еще довольно милостиво:
иной бы пугнул так, что дня три вертелась бы после того улица вверх
ногами, а он сказал только: "Хорошо, говорит, если вам здесь дорого жить
и вы не можете в столице покойно ожидать решенья вашей участи, так я вас
вышлю на казенный счет. Позвать фельдъегеря! препроводить его на место
жительства!" А фельдъегерь уж там, понимаете, и стоит: трехаршинный
мужичина какой-нибудь, ручища у него, можете вообразить, самой натурой
устроена для ямщиков, - словом, дантист эдакой... Вот его, раба божия,
схватили, сударь мой, да в тележку, с фельдъегерем. "Ну, - Копейкин
думает, - по крайней мере не нужно платить прогонов, спасибо и за то".
Вот он, сударь мой, едет на фельдъегере, да, едучи на фельдъегере, в
некотором роде, так сказать, рассуждает сам себе: "Когда генерал
говорит, чтобы я поискал сам средств помочь себе, - хорошо, говорит, я,
говорит, найду средства!" Ну, уж как только его доставили на место и
куда именно привезли, ничего этого неизвестно. Так, понимаете, и слухи о
капитане Копейкине канули в реку забвения, в какую-нибудь эдакую Лету,
как называют поэты. Но, позвольте, господа, вот тут-то и начинается,
можно сказать, нить, завязка романа. Итак, куда делся Копейкин,
неизвестно; но не прошло, можете представить себе, двух месяцев, как
появилась в рязанских лесах шайка разбойников, и атаман-то этой шайки
был, судырь мой не кто другой..."
- Только позволь, Иван Андреевич, - сказал вдруг, прервавши его,
полицеймейстер, - ведь капитан Копейкин ты сам сказал, без руки и ноги,
а у Чичикова...
Здесь почтмейстер вскрикнул и хлопнул со всего размаха рукой по своему
лбу, назвавши себя публично при всех телятиной. Он не мог понять, как
подобное обстоятельство не пришло ему в самом начале рассказа, и
сознался, что совершенно справедлива поговорка: "Русский человек задним
умом крепок". Однако ж минуту спустя он тут же стал хитрить и попробовал
было вывернуться, говоря, что, впрочем, в Англии очень усовершенствована
механика, что видно по газетам, как один изобрел деревянные ноги таким
образом, что при одном прикосновении к незаметной пружинке уносили эти
ноги человека бог знает в какие места, так что после нигде и отыскать
его нельзя было.
Но все очень усомнились, чтобы Чичиков был капитан Копейкин, и нашли,
что почтмейстер хватил уже слишком далеко. Впрочем, они, с своей
стороны, тоже не ударили лицом в грязь и, наведенные остроумной догадкой
почтмейстера, забрели едва ли не далее. Из числа многих в своем роде
сметливых предположений было наконец одно - странно даже и сказать: что
не есть ли Чичиков переодетый Наполеон, что англичанин издавна завидует,
что, дескать, Россия так велика и обширна, что даже несколько раз
выходили и карикатуры, где русский изображен разговаривающим с
англичанином. Англичанин стоит и сзади держит на веревке собаку, и под
собакой разумеется Наполеон: "Смотри, мол, говорит, если что не так, так
я на тебя сейчас выпущу эту собаку!" - и вот теперь они, может быть, и
выпустили его с острова Елены, и вот он теперь и пробирается в Россию,
будто бы Чичиков, а в самом деле вовсе не Чичиков.
Конечно, поверить этому чиновники не поверили, а, впрочем, призадумались
и, рассматривая это дело каждый про себя, нашли, что лицо Чичикова, если
он поворотится и станет боком, очень сдает на портрет Наполеона.
Полицеймейстер, который служил в кампанию двенадцатого года и лично
видел Наполеона, не мог тоже не сознаться, что ростом он никак не будет
выше Чичикова и что складом своей фигуры Наполеон тоже нельзя сказать
чтобы слишком толст, однако ж и не так чтобы тонок. Может быть,
некоторые читатели назовут все это невероятным; автор тоже в угоду им
готов бы назвать все это невероятным; но, как на беду, все именно
произошло так, как рассказывается, и тем еще изумительнее, что город был
не в глуши, а, напротив, недалеко от обеих столиц. Впрочем, нужно
помнить, что все это происходило вскоре после достославного изгнания
французов. В это время все наши помещики, чиновники, купцы, сидельцы и
всякий грамотный и даже неграмотный народ сделались по крайней мере на
целые восемь лет заклятыми политиками. "Московские ведомости" и "Сын
отечества" зачитывались немилосердо и доходили к последнему чтецу в
кусочках, не годных ни на какое употребление. Вместо вопросов: "Почем,
батюшка, продали меру овса? как воспользовались вчерашней порошей?" -
говорили: "А что пишут в газетах, не выпустили ли опять Наполеона из
острова?" Купцы этого сильно опасались, ибо совершенно верили
предсказанию одного пророка, уже три года сидевшего в остроге; пророк
пришел неизвестно откуда в лаптях и нагольном тулупе, страшно
отзывавшемся тухлой рыбой, и возвестил, что Наполеон есть антихрист и
держится на каменной цепи, за шестью стенами и семью морями, но после
разорвет цепь и овладеет всем миром. Пророк за предсказание попал, как
следует, в острог, но тем не менее дело свое сделал и смутил совершенно
купцов. Долго еще, во время даже самых прибыточных сделок, купцы,
отправляясь в трактир запивать их чаем, поговаривали об антихристе.
Многие из чиновников и благородного дворянства тоже невольно подумывали
об этом и, зараженные мистицизмом, который, как известно, был тогда в
большой моде, видели в каждой букве, из которых было составлено слово
"Наполеон", какое-то особенное значение; многие даже открыли в нем
апокалипсические цифры. Итак, ничего нет удивительного, что чиновники
невольно задумались на этом пункте; скоро, однако же, спохватились,
заметив, что воображение их уже чересчур рысисто и что все это не то.
Думали, думали, толковали, толковали и наконец решили, что не худо бы
еще расспросить хорошенько Ноздрева. Так как он первый вынес историю о
мертвых душах и был, как говорится, в каких-то тесных отношениях с
Чичиковым, стало быть, без сомнения, знает кое-что из обстоятельств его
жизни, то попробовать еще, что скажет Ноздрев.
Странные люди эти господа чиновники, а за ними и все прочие звания: ведь
очень хорошо знали, что Ноздрев лгун, что ему нельзя верить ни в одном
слове, ни в самой безделице, а между тем именно прибегнули к нему. Поди
ты сладь с человеком! не верит в бога, а верит, что если почешется
переносье, то непременно умрет; пропустит мимо создание поэта, ясное как
день, все проникнутое согласием и высокою мудростью простоты, а бросится
именно на то, где какой-нибудь удалец напутает, наплетет, изломает,
выворотит природу, и ему оно понравится, и он станет кричать: "Вот оно,
вот настоящее знание тайн сердца!" Всю жизнь не ставит в грош докторов,
а кончится тем, что обратится наконец к бабе, которая лечит
зашептываньями и заплевками, или, еще лучше, выдумает сам какой-нибудь
декохт из невесть какой дряни, которая, бог знает почему, вообразится
ему именно средством против его болезни. Конечно, можно отчасти извинить
господ чиновников действительно затруднительным их положением.
Утопающий, говорят, хватается и за маленькую щепку, и у него нет в это
время рассудка подумать, что на щепке может разве прокатиться верхом
муха, а в нем весу чуть не четыре пуда, если даже не целых пять; но не
приходит ему в то время соображение в голову, и он хватается за щепку.
Так и господа наши ухватились наконец и за Ноздрева. Полицеймейстер в ту
же минуту написал к нему записочку пожаловать на вечер, и квартальный, в
ботфортах, с привлекательным румянцем на щеках, побежал в ту же минуту,
придерживая шпагу, вприскочку на квартиру Ноздрева. Ноздрев был занят
важным делом; целые четыре дня уже не выходил он из комнаты, не впускал
никого и получал обед в окошко, - словом, даже исхудал и позеленел. Дело
требовало большой внимательности: оно состояло в подбирании из
нескольких десятков дюжин карт одной талии, но самой меткой, на которую
можно было бы понадеяться, как на вернейшего друга. Работы оставалось
еще по крайней мере на две недели; во все продолжение этого времени
Порфирий должен был чистить меделянскому щенку пуп особенной щеточкой и
мыть его три раза на день в мыле. Ноздрев был очень рассержен за то, что
потревожили его уединение; прежде всего он отправил квартального к
черту, но, когда прочитал в записке городничего, что может случиться
пожива, потому что на вечер ожидают какого-то новичка, смягчился в ту ж
минуту, запер комнату наскоро ключом, оделся как попало и отправился к
ним. Показания, свидетельства и предположения Ноздрева представили такую
резкую противоположность таковым же господ чиновников, что и последние
их догадки были сбиты с толку. Это был решительно человек, для которого
не существовало сомнений вовсе; и сколько у них заметно было шаткости и
робости в предположениях, столько у него твердости и уверенности. Он
отвечал на все пункты даже не заикнувшись, объявил, что Чичиков накупил
мертвых душ на несколько тысяч и что он сам продал ему, потому что не
видит причины, почему не продать; на вопрос, не шпион ли он и на
старается ли что-нибудь разведать, Ноздрев отвечал, что шпион, что еще в
школе, где он с ним вместе учился, его называли фискалом, и что за это
товарищи, а в том числе и он, несколько его поизмяли, так что нужно было
потом приставить к одним вискам двести сорок пиявок, - то есть он хотел
было сказать сорок, но двести сказалось как-то само собою. На вопрос, не
делатель ли он фальшивых бумажек, он отвечал, что делатель, и при этом
случае рассказал анекдот о необыкновенной ловкости Чичикова: как,
узнавши, что в его доме находилось на два миллиона фальшивых ассигнаций,
опечатали дом его и приставили караул, на каждую дверь по два солдата, и
как Чичиков переменил их все в одну ночь, так что на другой день, когда
сняли печати, увидали, что все были ассигнации настоящие. На вопрос,
точно ли Чичиков имел намерение увезти губернаторскую дочку и правда ли,
что он сам взялся помогать и участвовать в этом деле, Ноздрев отвечал,
что помогал и что если бы не он, то не вышло бы ничего, - тут он и
спохватился было, видя, что солгал вовсе напрасно и мог таким образом
накликать на себя беду, но языка никак уже не мог придержать. Впрочем, и
трудно было, потому что представились сами собою такие интересные
подробности, от которых никак нельзя было отказаться: даже названа была
по имени деревня, где находилась та приходская церковь, в которой
положено было венчаться, именно деревня Трухмачевка, поп - отец Сидор,
за венчание - семьдесят пять рублей, и то не согласился бы, если бы он
не припугнул его, обещаясь донести на него, что перевенчал лабазника
Михайла на куме, что он уступил даже свою коляску и заготовил на всех
станциях переменных лошадей. Подробности дошли до того, что уже начинал
называть по именам ямщиков. Попробовали было заикнуться о Наполеоне, но
и сами были не рады, что попробовали, потому что Ноздрев понес такую
околесину, которая не только не имела никакого подобия правды, но даже
просто ни на что не имела подобия, так что чиновники, вздохнувши, все
отошли прочь; один только полицеймейстер долго еще слушал, думая, не
будет ли по крайней мере чего-нибудь далее, но наконец и рукой махнул,
сказавши: "Черт знает что такое!" И все согласились в том, что как с
быком ни биться, а все молока от него не добиться. И остались чиновники
еще в худшем положении, чем были прежде, и решилось дело тем, что никак
не могли узнать, что такое был Чичиков. И оказалось ясно, какого рода
созданье человек: мудр, умен и толков он бывает во всем, что касается
других, а не себя; какими осмотрительными, твердыми советами снабдит он
в трудных случаях жизни! "Экая расторопная голова! - кричит толпа. -
Какой неколебимый характер!" А нанесись на эту расторопную голову
какая-нибудь беда и доведись ему самому быть поставлену в трудные случаи
жизни, куды делся характер, весь растерялся неколебимый муж, и вышел из
него жалкий трусишка, ничтожный, слабый ребенок, или просто фетюк, как
называет Ноздрев.
Все эти толки, мнения и слухи, неизвестно по какой причине, больше всего
подействовали на бедного прокурора. Они подействовали на него до такой
степени, что он, пришедши домой, стал думать, думать и вдруг, как
говорится, ни с того ни с другого умер. Параличом ли его, или чем другим
прихватило, только он как сидел, так и хлопнулся со стула навзничь.
Вскрикнули, как водится, всплеснув руками: "Ах, боже мой!" - послали за
доктором, чтобы пустить кровь, но увидели, что прокурор был уже одно
бездушное тело. Тогда только с соболезнованием узнали, что у покойника
была, точно, душа, хотя он по скромности своей никогда ее не показывал.
А между тем появленье смерти так же было страшно в малом, как страшно
оно и в великом человеке: тот, кто еще не так давно ходил, двигался,
играл в вист, подписывал разные бумаги и был так часто виден между
чиновников с своими густыми бровями и мигающим глазом, теперь лежал на
столе, левый глаз уже не мигал вовсе, но бровь одна все еще была
приподнята с каким-то вопросительным выражением. О чем покойник
спрашивал, зачем он умер или зачем жил, об этом один бог ведает.
Но это, однако ж, несообразно! это несогласно ни с чем! это невозможно,
чтобы чиновники так могли сами напугать себя; создать такой вздор, так
отдалиться от истины, когда даже ребенку видно, в чем дело! Так скажут
многие читатели и уморят автора в несообразностях или назовут бедных
чиновников дураками, потому что щедр человек на слово "дурак" и готов
прислужиться им двадцать раз на день своему ближнему. Довольно из десяти
сторон иметь одну глупую, чтобы быть признану дураком мимо девяти
хороших. Читателям легко судить, глядя из своего покойного угла и
верхушки, откуда открыт весь горизонт на все, что делается внизу, где
человеку виден только близкий предмет. И во всемирной летописи
человечества много есть целых столетий, которые, казалось бы, вычеркнул
и уничтожил как ненужные. Много совершилось в мире заблуждений, которых
бы, казалось, теперь не сделал и ребенок. Какие искривленные, глухие,
узкие, непроходимые, заносящие далеко в сторону дороги избирало
человечество, стремясь достигнуть вечной истины, тогда как перед ним
весь был открыт прямой путь, подобный пути, ведущему к великолепной
храмине, назначенной царю в чертоги! Всех других путей шире и роскошнее
он, озаренный солнцем и освещенный всю ночь огнями, но мимо его в глухой
темноте текли люди. И сколько раз уже наведенные нисходившим с небес
смыслом, они и тут умели отшатнуться и сбиться в сторону, умели среди
бела дня попасть вновь в непроходимые захолустья, умели напустить вновь
слепой туман друг другу в очи и, влачась вслед за болотными огнями,
умели-таки добраться до пропасти, чтобы потом с ужасом спросить друг
друга: где выход, где дорога? Видит теперь все ясно текущее поколение,
дивится заблужденьям, смеется над неразумием своих предков, не зря, что
небесным огнем исчерчена сия летопись, что кричит в ней каждая буква,
что отвсюду устремлен пронзительный перст на него же, на него, на
текущее поколение; но смеется текущее поколение и самонадеянно, гордо
начинает ряд новых заблуждений, над которыми также потом посмеются
потомки.
Чичиков ничего обо всем этом не знал совершенно. Как нарочно, в то время
он получил легкую простуду - флюс и небольшое воспаление в горле, в
раздаче которых чрезвычайно щедр климат многих наших губернских городов.
Чтобы не прекратилась, боже сохрани, как-нибудь жизнь без потомков, он
решился лучше посидеть денька три в комнате. В продолжение сих дней он
полоскал беспрестанно горло молоком с фигой, которую потом съедал, и
носил привязанную к щеке подушечку из ромашки и камфары. Желая
чем-нибудь занять время, он сделал несколько новых и подробных списков
всем накупленным крестьянам, прочитал даже какой-то том герцогини
Лавальер, отыскавшийся в чемодане, пересмотрел в ларце разные
находившиеся там предметы и записочки, кое-что перечел и в другой раз, и
все это прискучило ему сильно. Никак не мог он понять, что бы значило,
что ни один из городских чиновников не приехал к нему хоть бы раз
наведаться о здоровье, тогда как еще недавно то и дело стояли перед
гостиницей дрожки - то почтмейстерские, то прокурорские, то
председательские. Он пожимал только плечами, ходя по комнате. Наконец
почувствовал он себя лучше и обрадовался бог знает как, когда увидел
возможность выйти на свежий воздух. Не откладывая, принялся он
немедленно за туалет, отпер свою шкатулку, налил в стакан горячей воды,
вынул щетку и мыло и расположился бриться, чему, впрочем, давно была
пора и время, потому что, пощупав бороду рукою и взглянув в зеркало, он
уже произнес: "Эк какие пошли писать леса!" И в самом деле, леса не
леса, а по всей щеке и подбородку высыпал довольно густой посев.
Выбрившись, принялся он за одеванье живо и скоро, так что чуть не
выпрыгнул из панталон. Наконец он был одет, вспрыснут одеколоном и,
закутанный потеплее, выбрался на улицу, завязавши из предосторожности
щеку. Выход его, как всякого выздоровевшего человека, был точно
праздничный. Все, что ни попадалось ему, приняло вид смеющийся: и домы,
и проходившие мужики, довольно, впрочем, сурьезные, из которых иной уже
успел съездить своего брата в ухо. Первый визит он намерен был сделать
губернатору. Дорогою много приходило ему всяких мыслей на ум; вертелась
в голове блондинка, воображенье начало даже слегка шалить, и он уже сам
стал немного шутить и подсмеиваться над собою. В таком духе очутился он
перед губернаторским подъездом. Уже стал он было в сенях поспешно
сбрасывать с себя шинель, как швейцар поразил его совершенно
неожиданными словами:
- Не приказано принимать!
- Как, что ты, ты, видно, не узнал меня? Ты всмотрись хорошенько в лицо!
- говорил ему Чичиков.
- Как не узнать, ведь я вас не впервой вижу, - сказал швейцар. - Да
вас-то именно одних и не велено пускать, других всех можно.
- Вот тебе на! отчего? почему?
- Такой приказ, так уж, видно, следует, - сказал швейцар и прибавил к
тому слово: "да". После чего стал перед ним совершенно непринужденно, не
сохраняя того ласкового вида, с каким прежде торопился снимать с него
шинель. Казалось, он думал, глядя на него: "Эге! уж коли тебя бары
гоняют с крыльца, так ты, видно, так себе, шушера какой-нибудь!"
"Непонятно!" - подумал про себя Чичиков и отправился тут же к
председателю палаты, но председатель палаты так смутился, увидя его, что
не мог связать двух слов, и наговорил такую дрянь, что даже им обоим
сделалось совестно. Уходя от него, как ни старался Чичиков изъяснить
дорогою и добраться, что такое разумел председатель и насчет чего могли
относиться слова его, но ничего не мог понять. Потом зашел в другим: к
полицеймейстеру, к вице-губернатору, к почтмейстеру, но все или не
приняли его, или приняли так странно, такой принужденный и непонятный
вели разговор, так растерялись, и такая вышла бестолковщина изо всего,
что он усомнился в здоровье их мозга. Попробовал было еще зайти кое к
кому, чтобы узнать по крайней мере причину, и не добрался никакой
причины. Как полусонный, бродил он без цели по городу, не будучи в
состоянии решить, он ли сошел с ума, чиновники ли потеряли голову, во
сне ли все это делается, или наяву заварилась дурь почище сна. Поздно
уже, почти в сумерки, возвратился он к себе в гостиницу, из которой было
вышел в таком хорошем расположении духа, и от скуки велел подать себе
чаю. В задумчивости и в каком-то бессмысленном рассуждении о странности
положения своего стал он разливать чай, как вдруг отворилась дверь его
комнаты и предстал Ноздрев никак неожиданным образом.
- Вот говорит пословица: "Для друга семь верст не околица!" - говорил
он, снимая картуз. - Прохожу мимо, вижу свет в окне, дай, думаю, зайду,
верно, не спит. А! вот хорошо, что у тебя на столе чай, выпью в
удовольствием чашечку: сегодня за обедом объелся всякой дряни, чувствую,
что уж начинается в желудке возня. Прикажи-ка мне набить трубку! Где
твоя трубка?
- Да ведь я не курю трубки, - сказал сухо Чичиков.
- Пустое, будто я не знаю, что ты куряка. Эй! как, бишь, зовут твоего
человека? Эй, Вахрамей, послушай!
- Да не Вахрамей, а Петрушка.
- Как же? да у тебя ведь прежде был Вахрамей.
- Никакого не было у меня Вахрамея.
- Да, точно, это у Деребина Вахрамей. Вообрази, Деребину какое счастье:
тетка его поссорилась с сыном за то, что женился на крепостной, и теперь
записала ему все именье. Я думаю себе, вот если бы эдакую тетку иметь
для дальнейших! Да что ты, брат, так отдалился от всех, нигде не
бываешь? Конечно, я знаю, что ты занят иногда учеными предметами, любишь
читать (уж почему Ноздрев заключил, что герой наш занимается учеными
предметами и любит почитать, этого, признаемся, мы никак не можем
сказать, а Чичиков и того менее). Ах, брат Чичиков, если бы ты только
увидал... вот уж, точно, была бы пища твоему сатирическому уму (почему у
Чичикова был сатирический ум, это тоже неизвестно). Вообрази, брат, у
купца Лихачева играли в горку, вот уж где смех был! Перепендев, который
был со мною: "Вот, говорит, если бы теперь Чичиков, уж вот бы ему
точно!.." (между тем Чичиков отроду не знал никакого Перепендева). А
ведь признайся, брат, ведь ты, право, преподло поступил тогда со мною,
помнишь, как играли в шашки, ведь я выиграл... Да, брат, ты просто
поддедюлил меня. Но ведь я, черт меня знает, никак не могу сердиться.
Намедни с председателем... Ах, да! я ведь тебе должен сказать, что в
городе все против тебя; они думают, что ты делаешь фальшивые бумажки,
пристали ко мне, да я за тебя горой, наговорил им, что с тобой учился и
отца знал; ну и, уж нечего говорить, слил им пулю порядочную.
- Я делаю фальшивые бумажки? - вскрикнул Чичиков, приподнявшись со
стула.
- Зачем ты, однако ж, так напугал их? - продолжал Ноздрев. - Они, черт
знает, с ума сошли со страху: нарядили тебя в разбойники и в шпионы... А
прокурор с испугу умер, завтра будет погребение. Ты не будешь? Они,
сказать правду, боятся нового генерал-губернатора, чтобы из-за тебя
чего-нибудь не вышло; а я насчет генерал-губернатора такого мнения, что
если он подымет нос и заважничает, то с дворянством решительно ничего не
сделает. Дворянство требует радушия, не правда ли? Конечно, можно
запрятаться к себе в кабинет и не дать ни одного бала, да ведь этим что
ж? Ведь этим ничего не выиграешь. А ведь ты, однако ж, Чичиков,
рискованное дело затеял.
- Какое рискованное дело? - спросил беспокойно Чичиков.
- Да увезти губернаторскую дочку. Я, признаюсь, ждал этого, ей-богу,
ждал! В первый раз, как только увидел вас вместе на бале, ну уж, думаю
себе, Чичиков, верно, недаром... Впрочем, напрасно ты сделал такой
выбор, я ничего в ней не наложу хорошего. А есть одна, родственница
Бикусова, сестры его дочь, так вот уж девушка! можно сказать: чудо
коленкор!
- Да что ты, что ты путаешь? Как увезти губернаторскую дочку, что ты? -
говорил Чичиков, выпуча глаза.
- Ну, полно, брат, экой скрытный человек! Я, признаюсь, к тебе с тем
пришел: изволь, я готов тебе помогать. Так и быть: подержу венец тебе,
коляска и переменные лошади будут мои, только с уговором: ты должен мне
дать три тысячи взаймы. Нужны, брат, хоть зарежь!
В продолжение всей болтовни Ноздрева Чичиков протирал несколько раз себе
глаза, желая увериться, не во сне ли он все это слышит. Делатель
фальшивых ассигнаций, увоз губернаторской дочки, смерть прокурора,
которой причиною будто бы он, приезд генерал-губернатора - все это
навело на него порядочный испуг. "Ну, уж коли пошло на то, - подумал он
сам в себе, - так мешкать более нечего, нужно отсюда убираться
поскорей".
Он постарался сбыть поскорее Ноздрева, призвал к себе тот же час
Селифана и велел ему быть готовым на заре, с тем чтобы завтра же в шесть
часов утра выехать из города непременно, чтобы все было пересмотрено,
бричка подмазана и прочее, и прочее. Селифан произнес: "Слушаю, Павел
Иванович!" - и остановился, однако ж, несколько времени у дверей, не
двигаясь с места. Барин тут же велел Петрушке выдвинуть из-под кровати
чемодан, покрывшийся уже порядочно пылью, и принялся укладывать вместе с
ним, без большого разбора, чулки, рубашки, белье мытое и немытое,
сапожные колодки, календарь... Все это укладывалось как попало; он хотел
непременно быть готовым с вечера, чтобы назавтра не могло случиться
никакой задержки. Селифан, постоявши минуты две у дверей, наконец очень
медленно вышел из комнаты. Медленно, как только можно вообразить себе
медленно, спускался он с лестницы, отпечатывая своими мокрыми сапогами
следы по сходившим вниз избитым ступеням, и долго почесывал у себя рукою
в затылке. Что означало это почесыванье? и что вообще оно значит? Досада
ли на то, что вот не удалась задуманная назавтра сходка с своим братом в
неприглядном тулупе, опоясанном кушаком, где-нибудь во царевом кабаке,
или уже завязалась в новом месте какая зазнобушка сердечная и приходится
оставлять вечернее стоянье у ворот и политичное держанье за белы ручки в
тот час, как нахлобучиваются на город сумерки, детина в красной рубахе
бренчит на балалайке перед дворовой челядью и плетет тихие речи
разночинный отработавшийся народ? Или просто жаль оставлять отогретое
уже место на людской кухне под тулупом, близ печи, да щей с городским
мягким пирогом, с тем чтобы вновь тащиться под дождь, и слякоть, и
всякую дорожную невзгоду? Бог весть, не угадаешь. Многое разное значит у
русского народа почесыванье в затылке.
читать
далее |