Гоголь в воспоминаниях
современников
Чижов Ф.В. - "Встречи с Гоголем"
Я
познакомился с Гоголем тогда, как он был сделан адъюнкт-профессором в
С.-Петербургском университете 150,
где я тоже был адъюнкт-профессором. Гоголь сошелся с нами хорошо, как с
новыми товарищами; но мы встретили его холодно. Не знаю, как кто, но я
только по одному: я смотрел на науку чересчур лирически, видел в ней
высокое, чуть-чуть не священное дело, и потому от человека, бравшегося
быть преподавателем, требовал полного и безусловного посвящения себя ей.
Сам я занимался сильно, но избрал для преподавания искусство, мастерство
(начертательную геометрию), не смея взяться за науку высшего анализа,
которую мне тогда предлагали. К тому же Гоголь тогда, как
писатель-художник, едва показался; мы, большинство, толпа, не обращали
еще дельного внимания на его "Вечера на хуторе"; наконец и самое
вступление его в университет путем окольным151 отдаляло нас
от него, как от человека. По всему этому сношения с ним у меня были
весьма форменные, и то весьма редкие.
Расставшись с Гоголем в университете, мы встретились с ним в Риме в 1843
году и прожили здесь целую зиму в одном доме, на Via Felice, No 126. Во
втором этаже жил покойный Языков, в третьем Гоголь, в четвертом я.
Видались мы едва ли не ежедневно. С Языковым мы жили совершенно
по-братски, как говорится душа в душу, и остались истинными братьями до
последней минуты его; с Гоголем никак не сходились. Почему? я себе
определить не мог. Я его глубоко уважал, и как художника, и как
человека. Перед приездом в Рим я много говорил об нем с Жуковским и от
него первого получил "Мертвые души". Вечера наши в Риме сначала
проводили в довольно натянутых разговорах. Не помню, как-то мы
заговорили о <А. Н.> М<у-равье>ве, написавшем "Путешествие к святым
местам" и проч. Гоголь отзывался об нем резко, не признавал в нем
решительно никаких достоинств и находил в нем отсутствие языка. С
большею частью этого я внутренно соглашался, но странно резкий тон
заставил меня с ним спорить. Оставшись потом наедине с Языковым, я начал
говорить, что нельзя не отдать справедливости Муравьеву за то, что он
познакомил наш читающий люд со многим в нашем богослужении и вообще в
нашей церкви. Языков отвечал:
-
Муравьева терпеть не мог Пушкин. Ну, а чего не любил Пушкин, то у Гоголя
делается уже заповедною и едва только не ненавистью.
Несмотря, однакож, на наши довольно сухие столкновения, Гоголь очень
часто показывал ко мне много расположения. Тут, по какому-то непонятному
для самого меня внутреннему упрямству, я, в свою очередь, отталкивал
Гоголя. Все это, разумеется, было в мелочах. Например, бывало, он чуть
не насильно тащит меня к С<мирнов>ой; но я не иду и не познакомился с
нею (о чем теперь искренно сожалею) именно потому, что ему хотелось меня
познакомить. Таким образом, мы с ним не сходились. Это, пожалуй, могло
случиться очень просто: Гоголь мог не полюбить меня, да и все тут. Так
нет же: едва, бывало, мы разъедемся, не пройдет и двух недель, как
Гоголь пишет ко мне и довольно настойчиво просит съехаться, чтоб
потолковать со мной о многом... Сходились мы в Риме по вечерам постоянно
у Языкова, тогда уже очень больного, - Гоголь, Иванов и я. Наши вечера
были очень молчаливы. Обыкновенно кто-нибудь из нас троих - чаще всего
Иванов - приносил в кармане горячих каштанов; у Языкова стояла бутылка
алеатино, и мы начинали вечер каштанами, с прихлебками вина. ... В
обществе, которое он <Гоголь> кроме нашего, посещал изредка, он был
молчалив до последней степени. Не знаю, впрочем, каков он был у А. О.
Смирновой, которую он очень любил и о которой говаривал всегда с своим
гоголевским восхищением: "Я вам советую пойти к ней: она очень милая
женщина". С художниками он совершенно разошелся. Все они припоминали,
как Гоголь бывал в их обществе, как смешил их анекдотами, но теперь он
ни с кем не видался. Впрочем, он очень любил Ф. И. И<ор-да>на и часто на
наших сходках сожалел, что его не было с нами. А надобно заметить, что
Иордан очень умный человек, много испытавший и отличающийся большою
наблюдательностью и еще большею оригинальностью в выражениях. Однажды я
тащил его почти насильно к Языкову.
- Нет,
душа моя, - говорил мне Иордан, - не пойду, там Николай Васильевич. Он
сильно скуп, а мы все народ бедный, день-деньской трудимся, работаем, -
давать нам не из чего. Нам хорошо бы так вечерок провести, чтоб дать и
взять, а он все только брать хочет.
Я был
очень занят в Риме и смотрел на вечернюю беседу, как на истинный отдых.
Поэтому у меня почти ничего не осталось в памяти от наших разговоров.
Помню я только два случая, показавшие мне прием художественных работ
Гоголя и понятие его о работе художника. Однажды, перед самым его
отъездом из Рима, я собирался ехать в Альбано. Он мне сказал:
-
Сделайте одолжение, поищите там моей записной книжки, вроде истасканного
простого альбома; только я просил бы вас не читать.
Я
отвечал:
-
Однакож, чтоб увериться, что точно эта ваша книжка, я должен буду
взглянуть в нее. Ведь вы сказали, что сверху на переплете нет на ней
надписи.
-
Пожалуй, посмотрите. В ней нет секретов; только мне не хотелось бы, чтоб
кто-нибудь читал. Там у меня записано все, что я подмечал где-нибудь в
обществе.
В другой
раз, когда мы заговорили о писателях, он сказал:
- Человек
пишущий так же не должен оставлять пера, как живописец кисти. Пусть
что-нибудь пишет непременно каждый день. Надобно, чтоб рука приучилась
совершенно повиноваться мысли 152.
В Риме он, как и все мы, вел жизнь совершенно студентскую: жил без
слуги, только обедал всегда вместе с Языковым, а мы все в трактире. Мы с
Ивановым всегда неразлучно ходили обедать в тот трактир, куда прежде
ходил часто и Гоголь, именно, как мы говорили, к Фалькону (al Falcone).
Там его любили, и лакей (cameriere) нам рассказывал, как часто signor
Niccolo надувал их. В великий пост до Ave Maria, то есть до вечерни,
начиная с полудня, все трактиры заперты. Ave Maria бывает около шести
часов вечера. Вот, когда случалось, что Гоголю сильно захочется есть, он
и стучит в двери. Ему обыкновенно отвечают: "Нельзя отпереть". Но Гоголь
не слушается и говорит, что забыл платок, или табакерку, или что-нибудь
другое. Ему отворяют, а он там уже остается и обедает ...
Вот все, что могу на этот раз припомнить о нашей римской жизни. Общий
характер бесед наших с Гоголем может обрисоваться из следующего
воспоминания. Однажды мы собрались, по обыкновению, у Языкова. Языков,
больной, молча, повесив голову и опустив ее почти на грудь, сидел в
своих креслах; Иванов дремал, подперши голову руками; Гоголь лежал на
одном диване, я полулежал на другом. Молчание продолжалось едва ли не с
час времени. Гоголь первый прервал его:
- Вот, -
говорит, - с нас можно сделать этюд воинов, спящих при гробе господнем.
И после,
когда уже нам казалось, что время расходиться, он всегда говаривал:
- Что,
господа? не пора ли нам окончить нашу шум ную беседу?
Жуковский, как известно, очень любил Гоголя, но журил его за небрежность
в языке; а уважая и высоко ценя его талант, никак не был его
поклонником. Проживая в Дюссельдорфе, я бывал у Жуковского раза
три-четыре в неделю, часто у него обедал, и мне не раз случалось
говорить с ним о Гоголе. Прочтя наскоро "Мертвые души", я пришел к
Жуковскому. Признаюсь, с первого разу я очень мало раскусил их. Я был
восхищен художническим талантом Гоголя, лепкою лиц, но, как я ожидал
содержания в самом событии, то, на первый раз, в ряде лиц, для которых
рассказ о мертвых душах был только внешним соединением, видел какое-то
отсутствие внутренней драмы. Я об этом сообщил Жуковскому и из слов его
увидел, что ему не был известен полный план Гоголя. На замечание мое об
отсутствии драмы в "Мертвых душах", Жуковский отвечал мне:
- Да и
вообще в драме Гоголь не мастер. Знаете ли, что он написал было
трагедию? (Не могу утверждать, сказал ли мне Жуковский ее имя,
содержание и из какого быта она была взята; только, как-то при
воспоминании об этом, мне представляется, что она была из русской
истории 153). Читал он мне ее во Франкфурте. Сначала я
слушал; сильно было скучно; потом решительно не мог удержаться и
задремал. Когда Гоголь кончил и спросил, как я нахожу, я говорю: "Ну,
брат, Николай Васильевич, прости, мне сильно спать захотелось". - "А
когда спать захотелось, тогда можно и сжечь ее", - отвечал он и тут же
бросил в камин. Я говорю: "И хорошо, брат, сделал" 154.
После
Италии мы встретились с ним в 1848 году в Киеве 155, и
встретились истинными друзьями. Мы говорили мало, но разбитой тогда и
сильно больной душе моей стала понятна болезнь души Гоголя... Мы
встретились у А. С. Данилевского, у которого остановился Гоголь и очень
искал меня; потом провели вечер у М. В. Юзефовича. Гоголь был молчалив,
только при расставаньи он просил меня, не можем ли мы сойтись на другой
день рано утром в саду. Я пришел в общественный сад рано, часов в шесть
утра; тотчас же пришел и Гоголь. Мы много ходили по Киеву, но больше
молчали; несмотря на то, не знаю, как ему, а мне было приятно ходить с
ним молча. Он спросил меня: где я думаю жить? - Не знаю, говорю я:
вероятно, в Москве.
- Да, -
отвечал мне Гоголь, - кто сильно вжился в жизнь римскую, тому после Рима
только Москва и может нравиться.
Тут, не
помню, в каких словах, он передал мне, что любит Москву и желал бы жить
в ней, если позволит здоровье. Мы назначили вечером сойтись в Лавре, но
там виделись только на несколько минут: он торопился.
В Москве
- помнится мне, в 1849 году - мы встречались часто у Хомякова, где я
бывал всякий день, и у С<амарины>х. Он тоже был всегда молчалив, и тогда
уже видно было, что он страдал. Однажды мы сошлись с ним под вечер на
Тверском бульваре.
- Если вы
не торопитесь, - говорил он, - проводите меня до конца бульвара.
Заговорили мы с ним об его болезни.
- У меня
все расстроено внутри, - сказал он. - Я, например, вижу, что кто-нибудь
спотыкнулся; тотчас же воображение за это ухватится, начнет развивать -
и все в самых страшных призраках. Они до того меня мучат, что не дают
мне спать и совершенно истощают мои силы.
Примечания
Федор Васильевич Чижов (1811-1877) - один из деятелей славянофильского
лагеря. В нем сочетались научные и художественные интересы (он увлекался
математикой, историей, живописью, литературой) с необыкновенной страстью
к предпринимательской деятельности. Чижов впервые познакомился с Гоголем
в 1834 г. в Петербургском университете, в котором оба служили
адъюнкт-профессорами; особенно близко они соприкасались в 1843 г. в
Риме, живя в одном доме; встречались они еще в 1848-1849 гг., после
возвращения Гоголя на родину. Эти три этапа в отношениях Гоголя с
Чижовым и освещаются в настоящих воспоминаниях. Автор их не был ни
особенно ревностным почитателем таланта Гоголя, ни духовно близким ему
человеком. Но в своих воспоминаниях он зафиксировал некоторые интересные
для биографии Гоголя фактические подробности его жизни.
Чижов
оставил после себя огромный дневник, который он вел на протяжении
четырех десятилетий. В нем есть много упоминаний о встречах с Гоголем.
Дневник не опубликован и хранится в рукописном отделе Всесоюзной
библиотеки имени В. И. Ленина. С именем Чижова связано также одно из
изданий собр. соч. Гоголя (1867), редактором которого он являлся.
Свои
воспоминания Чижов написал в начале 50-х гг. по просьбе П. А. Кулиша,
опубликовавшего их в 1856 г. в книге "Записки о жизни Гоголя" (т. I,
стр. 106, 326-331; т. II, стр. 240-241), откуда мы и воспроизводим текст
с незначительным сокращением.
150
См. примеч. 40.
151
Чижов намекает на то, что
Гоголь был обязан своим зачислением на кафедру университета протекции
(см. комментарий к воспоминаниям Н. И. Иваницкого - стр. 598).
152
Гоголь любил повторять эту мысль. Ср., например, рассказ В. А.
Соллогуба: "Мне очень хотелось сойтись поближе, на "ты" с Гоголем, но
это долго мне не удавалось, потому что он был необщителен. Однако я не
унывал, продолжал свою тактику и достиг желаемого. Вот однажды я говорю
ему: "Скажи на милость, как тебе досталась эта способность писать так
легко и хорошо? Ведь вот читаешь какой-нибудь твой рассказ, все так
просто" кажись, и сам бы написал (а я тогда еще не был писателем), а
сядешь - ничего, изгрызешь несколько перьев, начнешь - и зачеркнешь,
снова напишешь и снова зачеркнешь". - "Для этого необходимо упражнение,
привычка, надо набить руку, - сказал Гоголь. - Ты положи себе за правило
ежедневно писать в течение двух-трех часов. Положи перед собой бумагу,
перья, поставь чернильницу и заметь часы и пиши..." - "Да что же писать?
если ничего в голову не лезет?" - "И пиши: ничего в голову не лезет.
Завтра опять что-нибудь прибавишь, после завтра еще что прибавишь и
набьешь руку. И будешь писателем: так и я поступил" ("Исторический
вестник", 1911, No 10, стр. 65-86).
153
Речь идет о трагедии на
материале из украинской истории "Выбритый ус" (см. примеч. 73).
154
Встреча Гоголя с Жуковским во
Франкфурте состоялась в сентябре 1841 г. (см. Письма, т. II, стр. 113).
Таким образом, устанавливается приблизительная дата сожжения Гоголем
драмы "Выбритый ус".
155
В конце мая 1848 г. Гоголь по приглашению своего старого товарища А. С.
Данилевского гостил в Киеве. Здесь и состоялась новая его встреча с
Чижовым, поселившимся в это время вблизи Киева, ввиду запрещения
проживать в Москве и Петербурге. Это запрещение явилось результатом
представления австрийского правительства, обвинявшего Чижова в том, что
он, находясь в Далмации, подстрекал местное население к борьбе против
Австрии.
|